Анастасия Вертинская – одна из очень немногих актрис, в чьем облике и поведении никогда не было даже намека на столь свойственную нашему времени суетливость. Может быть, поэтому ей посчастливилось не сыграть много лишних и так называемых жизненных ролей. Природная интеллигентность и грация оказали Анастасии Александровне добрую услугу, сделав одной из самых “классических” актрис. В кино она играла героинь Мольера, Шекспира, Льва Толстого. А разве “Безымянная звезда” с ее простоватой, но все равно прекрасной Моной – не классика?- Родившись советской девочкой, вы так и не стали советской актрисой. Неужели режиссеры не пытались вовлечь вас в нормальный по тем временам кинопроцесс?
– В театре я сыграла много характерных ролей. А в кинематографе действительно было время, когда под нажимом снимались стандартные “идеологичные” советские фильмы по тематике. И мне нечего было играть. Огромный простой.
– Переживали?
– Не жалею ни об одной отвергнутой мною роли. Наоборот – только о тех, что, дав слабину, к сожалению, сыграла. Но вскоре поняла, что сниматься часто – не значит быть в обойме или стать более популярной и любимой.
– Обоймы писателей, художников и артистов создают критики для оправдания собственных трудов. Вы тем и хороши, что всегда были вне обоймы. В 15 лет завоевав всенародную любовь, вы не стали эксплуатировать, как сейчас принято говорить, имидж. В силу упрямого характера?
– Я благодарна своему упрямству. Ведь то, что дали Бог и твои родители, – всего лишь шанс для самовыражения. Я жутко комплексовала, когда говорили: она дочь Вертинского, или: она красивая. Внутри все сжималось от такой перспективы – перспективы несамостоятельной судьбы. И тогда я решила доказать, что я актриса. На этом пути было много всего. В “Современнике”, к примеру, я ходила два года в массовке, потом играла какие-то роли, удававшиеся, дай Бог, через раз.
– А в кино?
– Кино не давало необходимой уверенности. Надо признаться, я вызревала очень медленно. И только перейдя из “Современника” во МХАТ, оказалась на необходимом и адекватном себе уровне профессионализма.
– Вас не пугает то, что сейчас происходит с театром?
– Я стараюсь об этом не думать и не говорить. Говоря или размышляя об этом, впадаешь в стереотип и напоминаешь себе брюзжащую бабку, которой все не нравится. Ведь сейчас действительно свобода высказывания. Не свобода слова, а именно высказывания. Пришли все эти… Ну и Бог с ними. Будем меньше смотреть ящик, все равно мало интересных передач. Самые яркие – футбол и политические кулачные бои. Зато, может, опять хорошие книжки начнем читать?
– У вас есть режиссерский опыт. В 1999 году, к столетию со дня рождения вашего отца, вы написали пьесу по его воспоминаниям, поставили ее и сами же сыграли Александра Вертинского.
– Да, пьеса “Мираж”, но это – скорее эксперимент нежели проба себя в этом амплуа.
– Года два назад произошла странная история с тиражом проекта “Лучшие песни двадцатого века”. Без вашего ведома на компакт-диск были записаны две песни Александра Вертинского. Вы обратились в суд. Вы аннулировали тираж?
– Нет, я не стала этого делать. Но я поставила условие, чтобы эти диски не продавались в Москве и Санкт-Петербурге. Когда мой отец вернулся в Россию в 43-м году, его концерты были аншлаговые. Тем не менее, ему никогда не разрешали записываться в Доме звукозаписи. Это для певца того времени, когда не было частных студий, очень большой урон. Все, что мы имеем на сегодня, в лучшем случае записи с концертов, где слышно дыхание зала. Но ведь не все песни отец мог исполнять на широкой публике. Многие записи – из более узких залов, где собиралась свойская публика. И в результате – шлачные диски. Он очень переживал, что не напел свой репертуар на чистую пленку в профессиональной студии. Отреставрировать его голос очень трудно. И вот в то время, когда я сижу годами и реставрирую звук, убирая шип, который приятен только любителям-эстетам, выходит этот самый компакт-диск с шипящим Вертинским, как, впрочем, и с шипящим Шаляпиным. Сейчас ведь такое самоуверенное время: я – мэтр, я – папа рока, я – отец джаза. Это как рекламная перхоть, которая, наконец, прошла, и теперь они неотразимы. Никто не желает быть скромнее. Будто не понимают, что только время решит, кто ты и где останешься.
– Три года назад вышло несколько передач вашей авторской телепрограммы с набоковским названием “Другие берега”. Почему ее не стало?
– Константин Эрнст сказал, что такие передачи не нужны на первом канале, впрочем, это его проблемы. Давным-давно, четверть века назад, мы были с Настей на “ты”. С тех пор ни разу не виделись. Когда я шла в знакомый дом на углу Садового кольца и улицы Чехова, ужасно волновалась. Не столько от того, узнает ли меня она, сколько от того, узнаю ли я ее, навсегда врезавшуюся в мою молодую память своими “Алыми парусами”, прелестными толстовскими Китти и княжной Марьей Болконской. Я узнала ее мгновенно: все то же чувство собственного достоинства, лишенное какой-либо заносчивости. Все те же элегантная скромность, ненавязчивая красота и… молодость. И сразу вспомнилась песня Александра Вертинского, написанная полвека назад: “Доченьки, доченьки, доченьки мои, будут у вас ноченьки, будут соловьи”. Слова эти и сегодня звучат на удивление уместно.
Анна ШАХОВА, powered by Lex Gram