Выходное чтиво: “Страх. Рассказ моей матери”

Сколько я себя помню, с самого детства я донимал свою маму расспросами о её родственниках. Меня всегда удивляло, почему у меня есть дед и бабка, дядьки и тётки по моему отцу, а со стороны матери никого нет.

Мама отмахивалась от меня, как от назойливой мухи, отговаривалась тем, что она круглая сирота. Но однажды, задумавшись, вдруг проговорилась, что где-то есть её старший брат, пропавший в двадцатые голодные годы вместе с отцом. Я пытался её уговорить поискать хотя бы брата. Мама начинала смеяться, но смех её был очень наигран и отдавал глубокой печалью. Я тогда приставал к старшим сёстрам, но они только пожимали плечами.

Я знал, что мама вышла за моего отца, имея ребёнка от первого мужа, и ребёнок вскоре умер. Но почему она всегда рассказывала о себе только с того времени, как познакомилась с моим отцом? Для меня это было вечной загадкой. Как будто жизнь мамы началась только с этого момента. И лишь перед самой смертью, предугадывая свою скорую кончину, мама рассказала невероятную историю своего детства и молодости. Она как бы облегчила передо мной свою душу, выплеснув из себя постоянный страх, убивающий по капле её волю. Страх вначале за себя, потом за мужа и за детей.

В тот год, я помню, приехал в отпуск к матери со своей дочкой, решив никуда больше не отправляться, и целый месяц неотлучно пробыл рядом с ней. Что её тогда толкнуло рассказать мне всё? Не знаю. Могу только сказать, что все вечера она мне рассказывала о себе, о своём детстве и юности. Я ещё поинтересовался, знал ли всё это мой отец. Мама замахала на меня руками: «Боже упаси. Ни одна живая душа от меня ещё не слышала об этом. Да и как рассказать-то? А вдруг опять всё повторится». И такой страх стоял у неё в глазах, что больше я не перебивал её.

Вот что она мне рассказала. Клянусь её памятью, я ничего не придумал, может, даже кое-что и упустил. Хотя, кажется, я всё запомнил.

***

Родилась я в конце шестнадцатого года в деревне Плойка Пермской губернии. Родилась перед самой революцией, хотя какая там революция. Я и не помню ничего. Да и что можно вспомнить в год жизни, да ещё живя в глухой деревне. Знаю только, что после революции всем раздали землю. Отец у меня был работящий, на все руки мастер. Они с братом, то есть моим дядей, соединили свои наделы и с утра до ночи пропадали в поле. Помню, что помогал им мой старший брат. Мать, уже на моей памяти, родила девочку и умерла при родах. Остались мы у отца втроём: я, старший брат, да ещё грудной ребёнок. Отец и женился во второй раз. Взял молодую. Мне то уже было восемь лет – это двадцать четвёртый год был. Мы тогда зажиточно жили. Ну, как зажиточно, конечно, считая по тем временам. Отец с дядей имели восемь лошадей, коров, свиней. Вдвоём же работали. Батраков не было. Справлялись сами. Да и моего брата (ему тогда двенадцать лет стукнуло) силушкой Бог не обидел. Как мужик с работой справлялся. На базар в город ездили. Своё продавали, городское привозили. И посуда фарфоровая была, и кровать никелированная.

А тут борьбу с буржуями объявили. Вот и до нас добрались. А какие же мы буржуи? Кровать никелированная? Да она как украшение стояла – вся подушками уложена. А сами на полу, на соломенных матрацах спали. Так вот и жили.

Пришли к нам. Уполномоченный, дядька из города с кожаным портфелем, а с ним человек пять красноармейцев с винтовками. Погрузили весь скарб на телегу и увезли куда-то, а нас согнали в кучу и повели. Отца сразу куда-то отправили, а нас присоединили к таким же бедолагам и повели в тайгу. Тысячи людей. Женщины с детьми и ни одного мужика. Плач стоит. С собой только то, что успели в узелок сложить. Шли почти без дороги. По бокам красноармейцы с винтовками, а впереди проводники. Пробрались к проводникам. Мачеха спрашивает, куда нас ведут. А те смеются: «Велено вас, буржуев, за три болота отвести, от честных людей подальше».

Так шли несколько суток. На ночь падали кто куда. Охрана тоже спала. А чего бояться? Напасть-то некому, а сбежать некуда. Без проводника всё равно заблудишься. Из еды, у кого что было. Да и что в узелке могло быть, кроме корочки хлеба. Питались клюквой да травой, что под ногами находили.

И точно, прошли одно болото – конца и края нет, потом второе такое же, а за третьим проснулись – никого из охраны. Ни проводников нет ни красноармейцев. Что делать? Кругом тайга. Страшно. Вот и пошли все назад. Идём след в след впереди идущих и только видно: то один, то другой с головой в болото без крика, и лишь пузыри сверху. Обойдёшь это гиблое место и дальше. Народу сгинуло… Наверно, половина тех, кто шёл. Где-то на середине пути у младшей сестрёнки жар начался. Мачеха положила её на какую-то кочку, плачет, а сама говорит, оставить её надо – не донесу. Мы с братом в слёзы – по очереди нести будем. Так и шли дальше. Всё равно сестрёнка умерла – лечить-то нечем было. Могилку неглубокую вырыли и схоронили маленькую в лесу А чем копать-то было? Считай, руками и рыли.

Добрались до города, а документов нет. Нас тут же и в тюрьму. Там я отца увидела. Худой, обросший. Их тоже куда-то на север отправляли. Обнял он нас, заплакал, а охрана его прикладами от нас отогнала. Повели его. Так я его больше и не видела. А нас снова к какой-то толпе присоединили и повели уже в другую сторону. У нас уже и сил нет идти. Брат и говорит: «Маруся, сейчас на ночь остановимся, я тебя соломой забросаю, утром мы уйдём, а ты ещё полежи немного и уходи назад, иначе все здесь помрём. А ты маленькая, может, без нас тебя больше не тронут». Так и сделали. Забросали меня они с мачехой соломой, мы как раз возле скошенного поля остановились. Осень уже была. Холодно было, а я в одном платьице и босиком. Как тогда не заболела, до сих пор не пойму. Утром этап ушёл, а я тихонько выбралась и побрела назад. Страшно. Кругом лес. Есть хочется. Иду и плачу, от слёз почти ничего не вижу. Дошла до окраины города, села возле какого-то здания, согнулась пополам и чувствую – замерзаю. Вдруг слышу, кто-то за плечо меня трогает: «Девочка, ты что здесь делаешь?» Поднимаю голову, а там высокий такой дядька с бородкой клинышком. Оказывается, это я возле школы присела. А то учитель шёл домой. «Дядечка, – говорю, – я есть хочу, только не отдавайте меня красноармейцам, они меня в тюрьму посадят». «Господи, – удивился дядька, – да за что тебя садить? Или украла что?» А я и ответить ничего не могу, даже и не плачу. Слёз нет.

«Пойдём, – говорит, – ко мне». А у меня сил нет подняться. Взял он меня на руки, а сам удивляется: лёгкая я, как пушинка. Да и с чего тяжёлой-то быть. Кожа да кости, а сверху только подранное платье. Вот и всё хозяйство. Принёс он меня домой. Что там они с женой говорили, я не знаю. Только помыли меня, накормили, и двое суток я спала как убитая. Когда немного окрепла, учитель говорит: «Ну вот, Маруся, решили мы тебя у себя оставить. Поработаешь прислугой, а там документы тебе справим, и уйдёшь, куда захочешь».

Вот и стала я работать у них прислугой. По дому всё прибирала, за детьми следила. Немного успокоилась. Только, если кто посторонний приходил, пряталась. Боялась, что донесут. Документов-то нет, значит социально-опасная. А у учителя в соседнем селе родственник секретарём сельского совета работал, вот учитель у него и выпросил бланк свидетельства о рождении. Поставили они все печати, а фамилию не вписали. Учитель приходит ко мне и говорит: «Давай, Маруся, мы тебе изменим фамилию, чтобы уже никто не догадался, что ты из сосланных». А я, дура маленькая, ещё надеялась, что отец вернётся. А как он меня найдёт, если у меня фамилия другая. Я в слёзы: «Дядечка, не надо менять фамилию. Пусть останется моя – Стадникова». Он нехотя согласился. Получила я свидетельство, а сама боюсь его кому-либо показывать. Фамилия-то моя. А вдруг меня всё ещё ищут. Так прожила я у них семь лет.

Где-то в тридцать втором ( я только паспорт получила) ночью пришли. Я когда открыла, мне показалось – это тот самый уполномоченный, который к отцу приходил. Видно, выражение лица у них одинаковое. Серьёзное и равнодушное. Я так и обмерла – точно, за мной. Разузнали через паспортный стол, кто я, и сейчас отправят в тюрьму. А они небрежно меня отодвинули и начали обыск. Когда уже учителя уводили, один спрашивает: «А это кто такая?» Учитель и говорит: «Прислуга, мол, наша, из деревни недавно». А тот: «Документы есть?» «Есть», – говорит. Ну, тот, что постарше чином, решил как бы мне услугу сделать. «Коли есть, – говорит, – документы, уезжай-ка ты от этих врагов народа, а то чтобы худа тебе не было». Знал бы он, как я его боялась.

На другой день ушла я от них. Тут как раз организовывали набор молодёжи в сибирскую глубинку на освоение таёжных земель. Правительство создавало госхозы. Это потом они совхозами стали называться. Здесь-то, думаю, меня никто не найдёт. Прибыли мы в райский уголок. Кругом бывшие дачи каких-то сибирских помещиков. Места так и назывались: дача Ваганова, позже просто Вагановкой стали называть. Ломовская дача – там лесничий кордон организовали. У нас тоже

бывшая дача помещика Логова была. Дом его, в нём контору обустроили и конюшню, там же и первые поселенцы жили, а позже кузница была. Коровники были уже построены, а вот жить, конечно, ещё было негде. Жили кто где. В основном – в землянках, а семейным отгораживали стойла прямо в коровниках. А что? Тепло, хоть и шумно.

Поставили меня дояркой. Я и рада. С утра до вечера занята. А тут ещё в комсомол вступила. Нас, комсомольцев, каждый выходной на воскресник призывали. Строить бараки. Жить-то надо где-то. Мы и строили. Вот там я и познакомилась со своим первым мужем. Звали его Степан. Поляк он был. Они плотниками работали. Их бригада целая была из одного польского села. В Польше после нашей революции слух прошёл, что в России землю бесплатно раздают, а у них там всё панами давно занято. Вот батраки и потянулись в Россию. Приехали и эти. Ребята молодые. Степан самый красивый был. Нашу комсомольскую ячейку как раз премировали за ударный труд патефоном. Меня, как самую активную, тогда же выбрали секретарём. Вот у меня и стоял тот патефон. Степан зашёл за ним, чтобы взять на какую-то вечеринку, да так и прилип ко мне: выходи да выходи за меня замуж. Я, конечно, покочевряжилась немного и стала с ним жить. Зарегистрировались мы с ним, я и фамилию его взяла — Черенко.

У Степана друг был Бронислав. Тоже женился. Вот нам и отгородили места в коровнике. А там уже до нас семья жила: моя подруга Марфуша с Яковом. Так мы и жили тремя семьями. Сейчас вспоминаю: и тяжело было, а как один счастливый миг. Родился у нас сын. Виктором назвали. А время было голодное – сплошные неурожаи. Бригадир картошку для свиней по штукам выдавал. Не дай Бог, кто утащит – без суда десять лет, как расхитителю.

Марфуше тогда рожать приспело, а у неё и сил нет. Я ей молоко даю, а она в крик: «Ты что казённое молоко мне носишь, а ну как узнают!» Вот время-то какое было. В общем, уговорил меня Степан ехать на Украину. Там у него дядя какой-то шишкой на Днепропетровском заводе работал. Кое-какие деньги у нас были, и мы поехали.

Нашли мы этого дядю. Думали, обрадуется родственникам. А он до смерти перепугался. Как же, родственник из-за границы объявился, да ещё с прицепом. Ну как прознают – прощай должность, а то и свобода. Со страху он даже заикаться стал. Дал он нам денег на обратные билеты, посадил в поезд, и покатили мы назад. Что делать? Прямо с дороги – к директору. А он рад радёхонек. Лучшие работники вернулись. Так что здесь никаких осложнений. И закуток наш никто не занял. Мало тогда молодожёнов было. Мы только вещи поставили, а тут жена Степанова друга бежит: «Ой, Стёпа, помоги. Бронислава забрали. Ошибка какая-то вышла. Съезди в город, разберись».

Степан и поехал. Как я себя корила, что не остановила его тогда. Сутки его нет, вторые, третьи. На четвёртые я поняла – что-то здесь не так. Пошла я к этой дряни: «А ну сказывай, – говорю, – за что твоего Броньку взяли?» Она клянётся: «Ни за что». Я топор схватила и на неё: «Говори, зараза, а то зарублю». Она видит, что я сама не своя, и призналась, что муж по пьянке где-то в компании высказался: «Работали, мол, мы в Польше на панов. Они хоть там последние портки снимали. А здесь уже со шкурой сдирают». Вот кто-то и решил выслужиться – донёс. «Что же ты, – говорю, – Степану это не сказала?» А она плачет: «Степан бы не поехал». Вот скотина. А в городе быстро всё решили. Ты кто? Друг? Значит, заодно с ним.

Кинулась я искать Степана. В одну тюрьму, другую. А там народу – тьма-тьмущая. Все родственников ищут. Натерпелась я. Только через месяц нашла. За продукты охрана согласилась записку передать. Назад её принесли, а там, на обратной стороне, химическим карандашом нацарапано: «Передай, мол, тёплые вещи и не жди меня – оттуда не возвращаются».

Поревела я, поревела – собрала, что могла, и через того же охранника за дополнительную плату всё и передала. Вернулась к себе, а жить-то надо. Тут ещё Витька болеть начал. Жизни невзвидела. Вот и сошлись мы с Фёдором. Он Витьку как своего принял, только не уберегли мы его. Вместе хоронили. А через год Валя родилась, а там и Галя. А уже когда в третий раз забеременела, Фёдор и говорит: «Давай зарегистрируемся, всё-таки уже двое детей». Я ведь всё ещё Черенко была: никак не могла Степана забыть. Вот ведь как бывает. Вроде и жили дружно, и любили друг друга, а заноза в сердце оставалась.

Где-то осенью пятьдесят шестого прибегает ко мне Марфуша. Смотрю, а на ней лица нет. Села на скамейку – сказать ничего не может. Я думала, что с Фёдором случилось. Стою и чувствую, сейчас упаду. Она и бухнула: «Степан Черенко вернулся. У нас сидит. Про тебя спрашивает».

Обмерла я. Страх, как холодом обдал. Что же мне сейчас делать? Уже трое больших детей, а тут бывший муж, да ещё враг народа, иностранец. Ой, мамочки. Схватила я Марфушу, притянула к себе и шепчу: «Кто ещё его видел?» Она перепугалась и тоже шепчет: «Одна я дома. Яша ещё на работе». Вздохнула я с облегчением и говорю: «Скажи Степану, что замужем я, чтобы уходил быстрее, пока его никто не видел». Закивала она головой и к двери, а я не пускаю и снова шепчу: «Поклянись своими детьми, что никому не расскажешь о том, что Степана видела». Марфуша, и так перепуганная, тут же побожилась и умчалась домой.

Слово она сдержала: никто не узнал, что Степан приходил. А я ещё долго в себя не могла прийти. Фёдор понять не мог, что со мной. Всё выспрашивал, что случилось. А как я ему могла сказать, что прошлое во мне ещё крепко сидит и страх душу гложет. Так ничего и не рассказала. А потом вроде всё забылось, только до сих пор не могу слышать звук лязгающего ружейного затвора и скрежет железного засова. Вот по телевизору иногда показывают что-нибудь подобное, а мне бежать куда глаза глядят хочется. До такой степени страшно становится.

***

Милая моя мама. Как же ты жила с таким страхом в душе? Всю-то жизнь ты, святая женщина, держала этот страх в себе. И боялась не только своего прошлого, но и чтобы этот страх не передался нам, твоим детям. Потому и молчала всю жизнь. Пусть земля тебе будет пухом. Прости нас, что вольно или невольно причиняли тебе огорчения. Там, где ты, сейчас нет уже ни страха, ни слёз, ни огорчений.