Сегодня в рубрике “Выходное чтиво” самый юный участник. Встречайте усинку Алёну Кальченко с ее произведением.

-Ну, что рассказать тебе, моя маленькая сестренка? Сказка – она ведь рядом! Стоит лишь присмотреться и она уже тут.

Живет сказка среди игрушек. В маминой доброй улыбке. В папиной мастерской и конечно, в твоих пухлых ладошках!

Смотрит на меня Аришка, ладошки свои разглядывает. Где же в них сказка то, а я дальше ей рассказываю.

Ладошечки-ладошки, и маленькие и большие, все время они в заботах, ни минуты в покое! А как по-другому? Вот кошка наша Нюша просит ласки – погладь, а вчера у меня так зуб заболел! Приложила ладошку. Теплая она, мягкая такая. Боль стихает, стихает… греет ладошка щечку. Вот и прошло совсем.

Как-то раз неудача была. Иду, рассказ сочиняю, задумалась… Бац!!! Нога подвернулась! Лечу-у-у!!!! А ладошка тут как тут лицо бережет от удара, себя вперед подставляет.

Пригожая ты моя, ладошечка, устала, небось, за день! Сомкну их, кладу под подушку. Горячо сразу в ладошках, зарождается в них сонное царство, реснички тяжелеют, взлетаю куда-то вверх… Мама говорит, если взлетаешь вверх, значит растешь! Вот интересно, думаю, что там вверху, где растут?

Распахнула ресницы – солнышко, да такое яркое, лучистое! Трава вокруг высокая, изумрудная, иду, будто лечу. Только вот ноги под собой травы не чувствуют, а идти хочется, не идти, а бежать! Рядом ручеек, весь в солнечных каплях! Хочу пить, ладошки протягиваю – вода льется в них, но как будто мимо. Что за странность? Так и не напилась. Дальше пошла, прислушалась. Птицы громко поют, но не видно их, как не гляди. Что же я стою то по пояс в траве? Надо тропинку искать. Развела я траву ладошками, словно воду, смотрю – вот и тропка тянется. По бокам тропинки кашка растет, как на даче у бабушки. Ароматная такая, белоснежная! А среди кашки этой цветы попадаются – яркие, небывалые.

Вдруг показалось мне, что цветы эти словно вспорхнули и закружились, да так захороводили! Голова завертелась! Присмотрелась – не цветы это вовсе, а малюсенькие колибри! Вот одна из них села прямо в цветок, остальные за ней. Воткнули свои клювики-трубочки, как в стаканчик для коктейля, в самую серединку цветка и как будто застыли. Вкусный, наверное, цветочный сок. «Повезло же вам, малютки, а я так и не напилась», – подумала я и закусила пересохшую губу. В ту же секунду вспорхнули все три птички-бабочки и поднялись высоко в небо. Провожаю их взглядом и удивляюсь, какое же небо здесь необыкновенное! То есть, небо как небо – голубое, бездонное, но облака на нем низкие, гладкие, – протяни ладонь и погладь облако! Так я и сделаю! Протянула, дотронулась… Почувствовала!!! Ой! Какое оно!!! Вязкое, плотное, совсем не воздушное, как представлялось. Как сдобное тесто! Отщипну-ка кусочек! И что мне с ним делать? Пирожки лепить?

Я принялась разминать белоснежный кусочек, а в голове, как бабочек рой кружилась мысль: «где я? зачем я здесь?» То ли шла я сюда, то ли плыла, как на волнах, делала то, что должна была делать, или ничего не делала вовсе? моих ладонях стал вырисовываться отчетливый силуэт какого-то смешного человечка. «Конечно, это человечек, а ни какой не пирожок!» – подумала я и улыбнулась.

Носик, смешной пуговкой, подпирали две рыхлые белоснежные щечки. Белый чуб, как из тонкого теста был легок и послушно поддавался игривому ветру. Я аккуратно вылепила ручки, затем крохотные ладошки, тельце и ножки. Человечек ожил! Он открыл свой маленький ротик, зевнул. Затем заморгал своими маленькими глазенками и стал щурится от яркого солнца. Потом он пошевелил ручками и снова уснул. «Просыпайся скорей, мне же скучно»! – воскликнула я, но человечек что-то сонно пропищал и крепко уснул, только пухлые губки время от времени надувались во сне.

Все остальное время, не знаю, был ли это день или ночь, я все отщипывала и отщипывала кусочки от белого облака и лепила, лепила маленьких человечков. Получались они все очень милые и смешные. Откроют глазки, улыбнутся, потянутся и опять уснут. «Хватит спать, лентяи!» – пошутила я и, сорвав, рядом растущий цветок кашки пощекотала малышам носики. Малыши начали все разом чихать, тереть свои глазки. Потом стали протягивать свои маленькие ручки к цветам, отрывая от соцветий миниатюрные цветочки, и жадно кушать их, громко и смешно причмокивая. Вот кашка-то! Ай – да цветок! Оттуда и название!

Вскоре небольшая грусть, или тревога охватила меня. Долепливая очередного малыша, я задумалась, почему же они так долго спят и так мало играют? Но вдруг услышала звонкий и пронзительный писк. Новенький человечек, как и прежние братья, открыл глаза: «Тили-лик, тили-лик!» – громко запищал звонкий маленький голос. Малыш поднялся на ножки, стал прыгать, рассматривать все вокруг. Я была вне себя от радости! Протянув к нему свою ладошку, я тихонько прошептала: «Привет, малыш! Тебе здесь нравится?» Человечек внимательно рассмотрел мою ладонь, прошелся по ней, но, кажется, не найдя ничего интересного, спустился на травку. Он заметил своих спящих братьев. Пощупал их, погладил. От его прикосновений малыши стали просыпаться. На их лицах появились улыбки. Они стали переговариваться на каком-то своем языке, затем собрались в кучку и решили, как я поняла, пообедать. Дружно они стали обрывать все ту же кашку и с удовольствием и жадностью утолять голод. После этого, мои первенцы стали потягиваться, гладить свои пухлые животики и беспрерывно зевать. «Неужели опять спать?» – подумала я. И действительно, там, где сидели, там же и повалились отдыхать.

А бедный новый малыш… Он не спал, даже после такого сытного обеда. Он сел на маленький камешек и загрустил, а потом горько заплакал, утирая глазки своими крошечными ладошками. Мне стало так жалко этого маленького человечка и я стала лепить еще и еще.

Новые малыши стали выходить такие же веселые и подвижные как последний. Вопрос о том, как назвать малышек придумался сам собой. Ленивых обжорок, я назвала Соньки, а веселых и неугомонных будилок – Поднимайки.

Самое интересное происходило потом. Соньки и Поднимайки выстроились друг за другом, как маленькие утята и куда-то отправились. «Ну нуда же вы, малыши?» – вырвалось у меня. Я стала наблюдать за ними. Человечки осмотрели тропинку, лужайку и направились к старому пню, который виднелся неподалеку.

Вокруг пенька густо и нарядно цвели незабудки, ромашки, благоухали диковинные лилии. Куча насекомых населяла этот пень: от красивых бабочек, присевших отдохнуть, до ярких божьих коровок с черными веснушками, мохнатых гусениц и неведомых мне жуков. С одной стороны пня была большая расщелина. Она была похожа на темный таинственный коридорчик, ведущий в глубину этого старожила. Мои подопечные направились именно туда! «Ну конечно, – сообразила я, – они ищут себе дом! Ведь у каждого, даже очень маленького человечка должен быть собственный дом».

Соньки и Поднимайки трудились. Они выносили из старой расщелины древесную труху, вычищали коридорчик, а там, в глуби, виднелась маленькая комната. Пол этой комнатки весь зарос нежным зеленым мхом. Для малышей это был мягкий ковер, поэтому, когда в очередной раз Соньки уснули, он заменил им привычные для нас кроватки. Стены своей комнатки человечки украсили голубыми незабудками, которые, по моему наблюдению, оказывали на малышей успокаивающее действие. Поднимайки, по обыкновению, не спали, они тихонько сидели, подложив свои ручки под пухлые щеки, тихо сопели и придумывали новые планы: как будить Сонек. Вариантов было много – это щекотание, и обливание прохладной росой, и пение дразнилок. Я догадалась по тем звукам, которые они пели, или, скорее всего, пищали: так ритмично и созвучно, что стала даже приплясывать вместе с ними. Когда Соньки просыпались, они вместе с Поднимайками выбегали из расщелины и опять поедали кашку, затем забирались на пень наблюдали за пролетающими мимо пчелами. Они махали им своими белыми ладошками. Иногда пчелы принимали этот знак, присаживались и угощали человечков свежим, только что собранным медом. Как это нравилось малышам! Когда солнышко уходило за тучку, и шел небольшой дождик, пчелы не летали. Соньки и Поднимайки с нетерпением ждали их, а однажды придумали нехитрое гадание. Они срывали все те же крошечные незабудки и, отрывая по лепесточку, гадали: «прилетят – не прилетят» пчелы. И когда пчелы наконец-то прилетали, они радостно голосили и подставляли свои ладошки для очередной порции ароматного меда. После такого лакомства, даже Соньки не засыпали. Они вместе с Поднимайками разгоняли окрестную надоедливую мошкару, ведь сладкий запах меда привлекал и ее. Затем малыши снова закусывали кашкой и тогда уже Соньки привычно потягивались, громко зевали, широко открывая рот, гладили свои сытые животики и дружно отправлялись спать. А иногда Соньки не выдерживали и засыпали прямо на пне, а верные Поднимайки отгоняли от них назойливых комаров и мошек.

Так и живут-поживают Соньки и Поднимайки в своей в причудливой стране. На меня они не обращают никакого внимания! Ведь я здесь всего лишь гость. Нет здесь ни ночи, нет ни дня. Но есть своя загадочная жизнь, пусть воплощенная в моих ладошках! Пока Соньки спят, Поднимайки терпеливо ждут это – «пора поднимать!» и трепетно выполняют свой маленький долг. Как же им друг без друга? Они такие разные, но такие похожие! Соньки знают, что их обязательно разбудят, а Поднимайки ждут своих Сонек, когда те выспятся и все вместе пойдут заниматься одним общим для них делом.

Поняла ли ты, что-нибудь из этой истории, моя маленькая Аришка? Где эта чудная страна с человечками из облачка? Клади ручки под щечку и засыпай, а ладошки расскажут тебе следующую, уже твою, сказку.

Сегодня в рубрике “Выходное чтиво” усинский поэт и прозаик Николай Попов. Если вы хотите стать участником этой рубрики, то пришлите к нам в редакцию свое творение по адресу: .

– Ты бы подумал, Жданов, может, останешься? Мы бы тебе комнату в общаге выделили, а потом и квартирку. Работал бы мастером, сосенки валил. Бригаду из зеков, сам бы собрал.

– Нет, Михалыч, наработался. Домой хочу. Сыну пятнадцать лет, а я его и не видел ни разу. Он после родился. Меня уже закрыли.

– Так и нет у тебя ни дома, не семьи. Жена сразу развелась. Где жить то будешь?

– Дом у меня в посёлке, от матери остался. Жена в городской квартире, а я там.

– Ну ладно, Володя, как знаешь. Если что не так пойдёт, возвращайся, примем без разговоров. Такого бугра, как ты, ещё поискать.

– Бывай, Михалыч.

Купе встретило неприветливо. Сверлили спину недобрыми взглядами, пока устраивал вещи, да укладывался на верхнюю полку. «Будут теперь в полглаза спать, а то и по очереди», – внутренне усмехнулся бывший зек Жданов, но не обиделся. Растянулся на полке, да попытался отдаться покачиванию вагона, чтобы заснуть. Мысли думанные- передуманные за срок снова захватили и понесли, мешая спать. Семнадцать лет назад, он также возвращался домой, списанный по ранению со спецназа. Также качался вагон, стучали на стыках колёса, но тогда впереди ждала жизнь. Было всё как-то определённо и светло. Пять армейских лет среди гор, болот, разрушенных улиц городов, смертей, безвозвратно уходили в прошлое. Мирная жизнь, мирная работа воодушевляли спокойствием и размеренностью. Так и вышло. Жену Галю он встретил на заводе. Немногословная, открытая и добрая, она быстро создала уют в их небольшом домике в посёлке. И то же самое сотворила в Володьке. С её появлением жёсткая спецназовская броня слой за слоем сходила с него, превращаясь в лёгкую кольчугу. Беда нагрянула, когда Галя делала ремонт в их новенькой квартире, а Жданов собирал вещи в доме. Стук в дверь оторвал его от этого занятия, и он пошёл открывать. На пороге стояли трое парней, явно в недопитом состоянии.

– Чё, долго так? – один из них нагло уставился на Володю.

– Что-то случилось ребята? – спросил Жданов, инстинктивно разворачиваясь левым боком к гостям и перенеся центр тяжести тела на правую ногу.

– Тут у вас притончик, что гонит самогончик? Хочется приобрести, – нараспев по блатному произнёс парень, хищно щерясь в улыбке.

– Мы не торгуем, – ответил Жданов, намереваясь закрыть дверь.

– Сами стал быть, пьёте, а страждущим отказываете. Придётся провести небольшую экспроприацию, – парень вставил в проём двери ногу, хотел оттолкнуть Жданова, но неожиданно потерял сознание, стукнувшись головой о стену. Остальные кинулись в бой, но тоже непонятным образом очутились на земле. Встали, отряхиваясь. Первый ещё лежал.

– Нету тут самогона ребята. Не гоним мы. Уходите по-доброму.

Парни матерясь, примеривались для следующей атаки. Один неожиданно прыгнул, Жданов остановил его ногой, боковым зрением увидел остриё ножа, и через секунду нож был в печени первого, самого наглого парня, который, придя в себя, напал сзади. Остальные не вникнув в момент, продолжили нападение, и скоро Володя стоял один посреди двора.

Суд прошёл быстро, и как-то незаметно. Говорили о том, что страна учит своих солдат защищать свой народ, а не калечить и убивать. Что есть нормы необходимой самообороны, которые Жданов превысил. Когда ему дали слово, он сказал просто:

– Я увидел нож. Меня хотели убить. Я опередил. Этому меня научили. Я этого не хотел.

Откуда взялся нож, следствие не установило. Поэтому Жданову дали полный срок. А следующий срок он получил уже через месяц. Этап шёл на север. Что разглядел в глазах

зека начальник конвоя, но видимо увидел нечто подлежащее воспитанию. Поэтому вечером в клетку вошли двое с дубинками, а вышел один Жданов – позвать помощь. Бежать он не пытался, но на следующем суде ему не поверили. Мешало видать, присутствие потерпевших инвалидов да их плачущих жён. Так и накрутилось на судьбу пятнадцать лет срока, которые сейчас закончились. Вспоминая жизнь в зоне, среди обмана и предательства, среди низменных животных страстей, тяжёлой работы и вечных унижений, Жданов заметил, что простые трудяги тянулись к нему, чуя внутреннюю и физическую силу. А те, кто поздоровей и понаглей, постоянно проверяют на нём свой кулак, чаще, правда, оставаясь битыми. Так и проработал он длинный срок, вечно доказывая звание бригадира кулаком и умом, непонятным образом оставаясь человеком.

В родном городе ничего не изменилось. Веяло закостенелой провинцией и местечковой непосредственностью, которая кидалась в глаза слишком тесными контактами горожан. Даже вокзальный милиционер, проверив справку об освобождении, не стал утомлять ни лекцией, ни расспросами. Проходя по знакомым улицам, Жданов прислушался к себе, не шевельнётся ли в душе радость от возвращения. Нет, сколько он не вглядывался в двухэтажные дома, пыльные тополя, подпирающие серое небо, весёлых курсантов речного училища, провожающих взглядом каждую девчонку, сосредоточенных прохожих, в душе угнездилась усталость. Хотелось спрятаться за стенами и просто жить, не соприкасаясь с внешним миром.

До Галиной квартиры он дошёл уже под вечер. Боялся днём не застать дома. Остановился возле двери, скинул с плеча вещмешок, задумался немного нервничая. «Вот живут там люди, неплохо видимо живут. От них так далёк этот мир, в котором я прожил пятнадцать лет. А шагну за порог и занесу с собой всё то, что людям знать не надо, что противно человеческому естеству. Сын уже мужик, что-то ему про меня сказали, как-то объяснили моё отсутствие. И что я могу ему дать? Чему научить? За спиной война и зона. Плохие учителя. А Галя? Ни одного письма, ни одной передачи и свидания. На суде не плакала. Да и развелась сразу же. Тянула на себе воспитание сына. Нет, не вправе я вмешиваться в их жизнь, и сыну такой отец не нужен. Заберу ключи от дома и уйду». От этого решения стало легче, и Жданов позвонил. Дверь открыл крепкий, начинающий полнеть мужчина.

– Вам кого, – спросил он.

– Мне Галю… Галину, – быстро поправился Жданов. Он не ожидал присутствия посторонних. Не думал, что бывшая жена выйдет замуж снова.

Галя возникла за плечом мужчины. Ни чем не выдала своего удивления, поздоровалась, мигнув обоими глазами, как старому знакомому, и с полуулыбкой сказала:

– Проходи, Володя. С возвращением тебя.

– Я ненадолго, – взгляд Жданова застыл на пареньке, который вышел из комнаты. – Ключи только забрать.

Мужчина перехватил его взгляд, и понял, кто заявился к ним под вечер.

– Проходите, – он расплылся в натянутой улыбке, – посидим, поговорим.

Вся сущность Жданова потянулась к сыну, но он пересилил себя и сказал:

– Устал с дороги. Я может, потом зайду.

– Ну, как знаете. Неволить не будем. Алексей принеси ключи от дачи.

Паренёк ушёл вглубь квартиры. Повисла неловкая пауза. Галя, не отрываясь, смотрела на бывшего мужа.

– Ты как? – просто спросила она.

– Нормально, – Володя почувствовал учащённое биение сердца, от внезапной нежности к жене и сыну. – Освободился вот.

Вернулся сын, протянул связку ключей. Жданов, не поднимая на него глаз, принял их, вскинул вещмешок и спустился по лестнице.

«А ведь всё могло быть и по-другому. На месте этого мужчины мог бы быть и я», – думал Володя, проходя по тёмным улицам. – «Чего проще, вывернул бы нож у этого

пьяного урода, набил бы всем морду, и не было бы этого срока. Была бы жизнь, работа, жена, сын. Тихое счастье. Покой. Ходили бы с сыном на рыбалку, с женой в гости. Прошлого не вернёшь».

Дом, казалось, не постарел за его отсутствие. Наоборот выкрашенный в тёплый зелёный цвет, с добротным забором, он казался немного сказочным. Ухоженный огород, тропинки из камней, аккуратно уложенный инструмент, давали понять, что за ним следит настоящий хозяин. Взамен старой баньки стояла новая. Светлела ошкуренными брёвнами, в глубине огорода. Жданов вошёл в дом, внимательно присматриваясь к каждой мелочи, к каждому изменению в его убранстве. Кругом царил уют. Дом был не его. Он присел на кровать, закрыл лицо руками, посидел в таком положении, потом резко встряхнулся и упал на подушку. «Уеду!» – была его последняя мысль, прежде чем он заснул.

Наутро он отправился в милицию. Опер примерно его лет, с плакатной внешностью, с иронией во взгляде, внимательно осмотрел его документ, откинулся на стуле и спросил:

– И что мы вчера не явились?

– Устраивался на новом месте, – Жданов сидел на табуретке спокойно, прямо и безучастно смотрел на опера. В своей жизни он их видел много.

– Да, сигнальчик на тебя уже есть, – милиционер открыл шкафчик, достал вручную исписанный листок, что-то в нём прочитал, и продолжил. – Ворвался в квартиру бывшей жены, требовал ключи… Как это понимать, Жданов?

– Требовал… Ворвался… – Володя удивлённо покачал головой.

– Да именно так. – Опер встал, прошёлся по кабинету. – Ты, конечно, понимаешь, что на основании этого, я тебя закрыть не могу. Опытный. Но я тебе советую – уезжай. Ты мне в этом городе не нужен. Не сегодня, так завтра я тебя всё равно верну на зону. Так что думай. – Он снова присел, испытывающе посмотрел на бывшего зека, и закончил, – Свободен, пока.

Это было неожиданно, даже привыкшему к подлостям людей Жданову. Неужели всё из-за дома. Галя как-то не представлялась ему бегающей по милицейским кабинетам. Наверно, муж. Конечно, он много труда вложил, приводя его в порядок. А теперь там поселится чужой человек. Жданов уже пожалел, что не поговорил вчера с ним. Объяснил бы, что собирается уезжать. Что поживёт, пока не справит паспорт.

Здравые мысли постепенно заменила злость. Дом то всё-таки его. В нём он вырос. Оттуда его провожала в армию мама. А этот – взял, отремонтировал, видимо думая, что он сгинет в зоне, и теперь выживает его из города.

С этими мыслями Жданов забрёл на пустынную улочку. Перед ним на тротуаре лежал бумажник. Настолько полный, что края купюр выглядывали по краям. Володя остановился. Бумажник притягивал блестящей кожей. Хотелось раскрыть его, ощутить вес, подержать в руках купюры. Зек улыбнулся «фраерскому» счастью. Потом сделал два шага на проезжую часть, обошёл место, где он лежал и пошёл дальше, не оглядываясь. Свернув за угол, не удержался и выглянул. К бумажнику подошёл человек в гражданской одежде, но в форменных милицейских ботинках, и положил его в карман. Зек снова улыбнулся, покачал головой и пошёл к дому.

На следующий день к нему явился ожидаемый гость – новый муж Галины. Постоял вежливо на пороге, дождался приглашения и, войдя, стал ревниво осматриваться. Жданов читал письма от сослуживцев, накопленные за эти годы и прибранные заботливой рукой бывшей жены. Письма были старые, все десятилетней давности, но читать всё равно было приятно. Гость скользнул по ним взглядом и сказал:

– Я-то выкинуть хотел, жена не дала. Видать и не зря. Пригодились, – он сделал ударение на слове жена. – Я ваших блатных понятий не знаю, поэтому просто предлагаю выпить. Не забрезгуешь, с «фраером»-то посидеть. Меня Игорь зовут.

Жданов кивнул, пожал протянутую руку, тоже представился. Игорь вытащил из-за пазухи бутылку, сходил в кухню и вернулся уже со стаканами и нарезанными огурцами.

Подвинув небрежно письма, он по-хозяйски налил, чокнулся со Ждановым и без тостов выпил. Володя коснулся стакана губами и поставил его на стол. Игорь заметил это.

– Видать всё-таки в падлу со мной выпить.

– Не пью я. Да и в зоне не только блатные сидят, – Жданова коробила провоцирующая манера говорить со стороны гостя.

– Не пьёшь?! Кому ты рассказываешь? Я, таких как ты, повидал. Выйдут, прикинутся этакими ангелочками, новую жизнь типа начинают, а бабы и уши развесили. Потом снова дружки, водочка, срок. Нового ничего не создали, а старое порушили, да так что ни один реставратор не возьмётся восстановить, – гость говорил зло, черты лица его сузились, видимо он готовился к разговору.

– Ты ведь меня совсем не знаешь. Ни откуда я пришёл, ни того, что я хочу.

– А кто ты такой, чтоб мне тебя под микроскопом разглядывать. Явился, всех всполошил, Алешка вопросы задавать начал, Галя всю ночь не спала, ворочалась. Значит, шевельнулось что-то в душе, потянулась она к тебе. А мы вместе 11 лет. Душа в душу. Как считаешь, дам я тебе нашу жизнь испортить? – Игорь налил себе и, не закусывая, выпил.

– Не собираюсь я никому мешать. Я домой приехал.

– Да ты одним присутствием мешаешь. Лешкина кровь к тебе потянется. А он мне сын. И по закону тоже, между прочим, – гость встал, заходил по комнате, уверенный в своей правоте, подкреплял свои слова резкими жестами. – Галя не твоя жена, и даже дом этот не твой. Всё здесь: кровать, посуда, мебель – моё.

Он неожиданно присел, заговорил тихо, почти умоляя:

– Уезжай, а? Ну, что ты здесь оставил. Чему ты можешь научить сына? Глотки резать да лес валить? А я его человеком сделаю. Уезжай! Завербуйся на север, там таких полно. Если деньги нужны, я дам, заработаешь, вышлешь.

Странно гость почти в точности повторил мысли Жданова, но теперь ему не хотелось уезжать. Внутренний протест, гордость, мешали ему поступить здраво. Поэтому он твёрдо посмотрел в лицо Игорю и сказал:

– Ты, Игорь, не говори мне, что надо делать. Сам разберусь. А насчёт человека, которого ты собираешься сделать из Лешки… Если он будет похож на тебя, то лучше не надо. Не человек ты, и тем более не мужик. Побежал ведь с утра в милицию. Не погнушался лживую писульку оставить.

Гость резко расслабился, опустил голову на грудь, посидел так, потом встал, посмотрел на Жданова с жалостью и сказал:

– Ну, что ж, по-хорошему не вышло. На этот случай у меня тоже план есть. Или подумаешь? Я ради Гали и сына ни перед чем не остановлюсь.

Жданов молчал. Посмотрел на Игоря. Вспомнилось, не совсем кстати, как прибыл на зону совратитель собственных детей. И побежал прямо с этапа в оперчасть. Месяц потом ходил в бригадирах, стучал открыто, да над людьми измывался. Пока не прирезал кто-то. Игорь был совсем не похож на него. Но что-то общее всё же было. Может уверенность в своей защищённости.

– Ладно, смотри, приблатнёный, как таких обратно к параше возвращают, – Игорь вдруг неожиданно стукнул лбом об угол дверного косяка, по носу потекла кровь. – Жди ментов, – сказал он и вышел из дома.

Жданов остался один. Вслушивался в тишину дома. «Неужели он многого хотел. Всего одну жизнь и одну свободу. Любимую жену и сына. Простое счастье. Тихий домашний уют. Почему кто-то или что-то всё время встаёт на пути его простых желаний». Он положил голову на руки. Захотелось заплакать как в детстве, но слёз не было. Была пустота и апатия.

В таком положении и застал его тот самый опер. Он зашёл с расстегнутой кобурой, в сопровождении двух сержантов с автоматами. Осторожно огляделся, понял, что опасности нет, и с ухмылкой посмотрел на Жданова.

– Недолго музыка играла… Я же сказал, что закрою, – он остановился возле стола, на котором стояла недопитая бутылка. – Побухать успел, пора и назад возвращаться.

Жданов не реагировал. Сидел и смотрел на свои руки.

– Ну что, тебе впервой что ли? – Опер встал сзади. – Лапки за спину, окольцуемся и полетели в края не слишком тёплые.

Жданов не пошевелился.

Опер, потеряв терпение, положил руку к нему на плечо, намереваясь резко скрутить бывшего зека, но ощутил неожиданную боль в заломленной кисти, согнулся, и в ту же секунду Жданов оказался за его спиной.

– Бросаем железки, ребята, – приказал он сержантам.

Те растерянно смотрели на происходящее, не опуская, правда, автоматов.

– Тебе же вышак светит, – прохрипел опер через зажатое опытной рукой горло.

– Прикажи мальчикам бросить железо, а то я отберу, и будет очень больно, – Жданов уже завладел пистолетом, но не направлял его на людей. – А сами на пол, и все останутся живы.

– Положите оружие, ребята, – опять прохрипел опер, – Сдавайтесь. Всё равно никуда не уйдёт.

Сержанты с готовностью побросали автоматы, и легли на пол. Жданов ловко связал всех троих. Подобрал автомат, забрал у пленных все магазины, и аккуратно сложил всё в вещмешок. Подошёл к оперу, присел на корточки, улыбнулся устало и сказал:

– А я ведь уехать хотел. Получил бы паспорт, и не было бы меня в городе. А теперь конец твоей карьере. Не простят тебе этот случай. Потерю личного оружия никогда не прощают. Я знаю.

– Да куда ты денешься без документов. Сегодня же в розыске будешь. Город обложат так, что мышь не проскочит. Сдайся, и я этот случай забуду.

– Ладно, бывай, мент, – Жданов направился к выходу и запер дверь. Как по команде послышались крики пленённых милиционеров. Он оглянулся на дом, чуть поклонился ему, швырнул ключи в поленницу, и скрылся в переулке. Больше его никто никогда не видел.

(с) Николай Попов

Сегодня в рубрике “Выходное чтиво” предновогоднее послание любящим и любимым от усинского автора Евгении Аркушиной. «И лоточник у метро продает Апельсины цвета беж!» Л. Филатов

… Доктор, а это был, вне всяких сомнений, именно доктор, и не потому, что на нем был дежурный халат, стоял у окна и сердился. Кисти рук втиснуты в карманы джинсов, халат нараспашку, ноги в стильных мокасинах почти выплясывают какие-то «па»: ну весь в нетерпении!

Я шла мимо по длинному больничному коридору в палату к больной бабушке. На улице был сильный противный дождь, зонт промок до нитки и стекал теперь на больничный пол, берет на моей голове был тоже мокрым, под ним – мокрые волосы, как его снимешь, на кого будешь похожа!

В руках у меня была авоська с апельсинами, которые я купила у метро, авоська предательски треснула, несколько апельсинов покатилось по полу.

Доктор, а он к своей сердитости в придачу был еще и ослепительно красив, этакий Ален Делон в юности, даже не обернулся в мою сторону…

Я почти подошла к бабушкиной палате, спешно на ходу подобрав апельсины, когда услышала сзади быстрые шаги:

– Простите, пожалуйста!

Что ж, за такую красу неземную все можно простить!

– Слушаю Вас!

– Нет ли у Вас сотового телефона, мой – в докторской, она закрыта, где ключ – неведомо!

Я молча протянула ему свой мобильник.

Не глядя на меня, «Ален Делон» выхватил из рук мой аппаратик, нажал несколько кнопок быстро-быстро, сказал в трубку несколько раз: «Да!», и вмиг просветлев лицом и едва возвратив мне мое имущество, умчался прочь…

Я недолго помнила о «прекрасном видении». Впереди сессия, лекций пропущено – курган, наверстывать и еще раз наверстывать, когда бы только.

Бабуля была в своем репертуаре. Она полусидела на больничной кровати в кружевных подушках, которых было не менее 6-7 штук, окутанная белой шалью, в пенсне, и читала роман на французском.

Естественно, подушки, романы, шаль, пенсне и многое другое, столь ей необходимое, приносили я и многочисленные наши «дальние» родственники, так как «ближними» друг другу только мы с ней и были.

Болезней у бабули было много, как и родственников, но одна из болезней отнюдь не была «дальней»: на днях предстояла операция…

А еще на днях предстоял Новый год. Снегом и не пахло, зато сильно пахло елками и апельсинами, и народ на улицах был веселым и добрым, какими и бывают люди в сказочные предновогодние дни.

В палате готовились к «обходу», ждали процессию из врача и медсестер.

Бабушкин доктор, Таисия Павловна, добрая, пожилая, похожая на Рину Зеленую в образе Черепахи Тортилы, настолько бабушку обожала, что и бабушка могла бы ее обожать «на том же градусе», если был не одно обстоятельство – не знала Таисия Павловна французского… Бабушка просто любила докторшу, и все…

Берет на моей голове успел высохнуть, я его сняла, и пошла причесаться возле зеркала в углу палаты. Волосы у меня непослушные, длинные, рыжие и кудрявые: пришлось приложить изрядные усилия, чтобы привести себя в божеский вид.

Еще в палате возлежали две Грации: блондинка и брюнетка, обе ослепительной красоты. В каком месте их надо было резать, ими тщательно скрывалось, да и бабуля не разговаривает о болезнях принципиально, – только о возвышенном! Но «о возвышенном» Грации с бабулей разговаривать не хотели, поэтому говорили только между собой, об их о девичьем…

Я еще причесывалась, когда услышала за спиной нарастающую бурю – обход! Успела усесться возле бабушки, которая даже не оторвалась от своего романа…

И в палату вошел он, мой доктор…

За ним шли на почтительном расстоянии две медсестры, одна – с блокнотом, другая – с полотенчиком через руку. А где же Тортила?

Грации моментально в несколько раз увеличили силу своей ослепительности и обаяния и стали щебетать доктору о своих болях, показывая то ножку, то спинку. Доктор мило улыбался, слушал их, трогал подставленные ножки и спинки, а медсестра почему-то протягивала ему после каждого «дотрагивания» полотенчико, он мило этого не замечал…

Бабушка так и не отрывалась от своего романа…

– Бонжур, мадам! – сказал доктор бабушке.

Бабушка, не церемонясь, подала ему руку для поцелуя!

У меня перехватило дух…

– Позвольте представиться, Ален! – доктор даже пристукнул пятками своих мокасин друг о дружку и поцеловал бабушкину руку!

Немного пообщавшись с ней по-французски, доктор перешел на латынь. Они с бабушкой прекрасно друг друга поняли, доктор Ален еще раз поклонился и стремительно вышел из палаты, за ним прошмыгнули медсестры.

В мою сторону он даже не взглянул…

… Под вечер меня вызвали в докторскую. Милый доктор сидел в центре кабинета за столом и что-то писал, не отрываясь. Не дал ему заняться мной задрожавший на столе телефон. Доктор взял его и стал разговаривать, повернувшись ко мне спиной.

В кабинет зашла Таисия Петровна, обрадовалась мне, как родной, стала говорить о том, что операция у бабушки завтра, и ее будет делать вот это «заезжее светило». Я покивала головой и пошла прочь из докторской. Милый доктор, как жаль, что ты не хочешь даже посмотреть на меня, я ведь думала о тебе с момента нашей утренней встречи, а тут еще от тебя зависит жизнь моей бабули…

… Весь следующий день я провела в университете, отгоняя от себя мысли о бабушке, но позванивая в «справки» больницы, где постоянно говорили, что пока информации нет…

Поздним вечером тоска по бабушке стала невыносимой, и я решила на такси поехать к больнице, хоть что-нибудь разузнать.

Лифт нашей многоэтажки приближался к первому этажу, когда в моем кармане зазвонил телефон.

– Все в порядке, бабушка прооперирована, ей лучше, – сказало в трубку «заезжее светило»…

Сердце мое участило свой бег, оно готово было выскочить из груди. Я буквально выскочила из подъезда.

Ален стоял возле приоткрытой двери автомобиля, и разговаривал по телефону, со мной, в другой руке у него был большой рыжий апельсин…

– Бонжур, мадемуазель!

Мы оставили его машину возле моего подъезда, медленно пошли вдоль аллеи, Ален обнял меня…

И тут же, как будто вмиг рассыпавшаяся перина, повалил крупный, блестящий в свете праздничной иллюминации сказочный снег, который поведал мне, что Ален тоже сразу меня заметил, но не хотел этого показывать, так как ему было необходимо, жизненно необходимо, достойно прооперировать мою бабушку, что у него тоже во Франции есть любимая бабушка, и что ради всех любимых бабушек на земле он провел сегодняшнюю операцию, после которой моя бабушка проживет еще долгие годы, а его – будет гордиться своим внуком!

И только тогда он посмеет открыть свое сердце бабушкиной внучке!..

И мы стали есть апельсин и умываться снежными хлопьями…

– Бонжур, мадемуазель!

(с) Евгения Аркушина

Сегодня в рубрике “Входное чтиво” гость из столицы региона – города Сыктывкара Александр Герасименко. Вы тоже можете стать участниками этой рубрики, для этого пришлите свое творение к нам на почту .

Над лесом с пихтами да ёлками,
Над лугом, где тоскуют светлячки,
Две ведьмы режут тьму метелками,
Летят на городские огоньки.

Покинули родимый шабаш тайно,
Не по нутру им злое колдовство,
Услышали из добрых уст случайно,
Что светлое бывает волшебство…

А в это время в городе ревела
Старуха-мать, судьбу свою кляня —
Один сынок слоняется без дела,
Второй не «просыхал» четыре дня.

А третий, работяга, сильно болен,
Невесток нет, и муж давно погиб,
И дом ее совсем не хлебосолен,
Такой изобразила жизнь изгиб.

Две ведьмы услыхали плач старушки —
Подкинули со снадобьем мешок,
В нем травы с засекреченной опушки,
Протертые в мельчайший порошок.

Нашла его у собственной кровати,
И порошок над ней оформил власть.
Закончен быт в засаленном халате —
Лучистым облаком к покою вознеслась…

…Что ж, добрые дела не просто делать —
Остался сын больной без теплых рук,
И сразу три души осиротело,
Зато одна теперь лишилась мук.