Выходное чтиво: “Канделябр”

3
367
Григорий Спичак

У моего отца был юбилей. Какой-то большой юбилей — то ли шестьдесят пять, то ли семьдесят лет. Искали подарок.

Я хоть у него и поздний ребенок, но уже в это время работал и не плохо зарабатывал. Но проблема была в другом — юбилей совпал с жутчайшим дефицитом на товары и продукты конца 80-х, начала 90-х годов. Тут ещё и отец на сутки раньше приехал из соседнего маленького городка. А подарок ещё не куплен. «Ну, – думаю, – Будем ходить по рынку, по зоомагазинам и сантехническим лавкам, там увижу на что у отца глаза загорятся и тут же куплю…». Почти так и получилось. Только глаза у отца не загорелись. Он просто не верил глазам – тому, что сын возьмет и вывалит приличную сумму на такую красивую безделушку — канделябр настенный бронзовый, с тремя рожками, на которых в виде свечей торчали вытянутые лампочки. Но я точно знал, что отцу подарок очень понравился. Очень. Что подарок он воспринял буквально как юбилейный.

Он всегда любил предметы добротные, с духом традиции и старины – изящные, сделанные мастерски. Мы жили в своем деревянном и когда-то наспех построенном доме, жили не богато, а на стенах у нас висели картины в довольно роскошных багетах. Одна картина «Волчья погоня», на которой был изображен возница в санях, отчаянно отстреливавшийся из револьвера от стаи догоняющих волков, на другой – «Одинокий дуб» весь в фоновых зеленых тонах, что в обрамлении не менее шикарного позолоченного багета делало картину, что называется, «богатой». На этом все видимые изящества в и заканчивались, но были ещё невидимые — оружие и охотничьи инструменты, портсигары с чеканкой, были ещё изящества не внутри , а снаружи — например, отец собрал красиво вырезанные «под лепнину» деревянные элементы нашего поселкового Дома культуры, сгоревшего в одночасье, но оставившего на пожарище все эти консоли, пилястры, молдинги. Они теперь украшали наш дом — по углам, и с фасадной части, и даже вдоль фронтона нашего длинного сарая.

Зачем отцу это надо было? Ведь странновато это все смотрелось в нашем рабочем поселке, выросшем на остатках лагерей ГУЛАГа, где почти все дома — это серые бараки (за исключением административных зданий, школ и технического училища). Но вот хотелось отцу красоты. Может, потому что вырос в нищете в обескровленном гражданской войной и раскулачиванием Приазовье, пережил голод 1933 года, потом войну с её грязью, блиндажами и окопами, с тысячами людей, чей облик был далек от изяществ, и предметы в руках блестели холодом смерти штыков и стволов. А потом работа — она у батьки моего была тоже ещё та – дизелист котельной механического завода. Это угольная пыль, грохот, вибрации, чугунные задвижки и железные лестницы с рифлеными лязгающими ступенями и дверьми. Самыми красивыми в котельной были латунные масленки и датчики давления на котлах. Ну, может быть, красивой была ещё цыганка Мария — работница с угледробилки… Вот и создавал отец мир другой, вот и выхватывал осколки красоты из сгоревшего, случайно где-то оставленного или по отчаянию проданного мира высоких искусств. Отец рассказывал, что «Волчью погоню» он купил у освободившегося из лагерей художника, который некоторое время жил в дальних бараках у рынка и который, уезжая, продал картину сравнительно дешево, потому что в последний момент с ним отказалась ехать его сожительница. Художник запил, багаж ему был ни к чему, и он картину ту продал. Пропил деньги, конечно. Уж все пропил или часть — это не знаю. Но отец, подняв палец говорил: «Я ему аж шестьдесят рублей дал, фонарик и оленьи рога с подставкой «Привет из Заполярья» …». Тогда отец зарабатывал 86 рублей в месяц в «горячем цеху», покалеченный тремя ранениями и контузией под Оршей…

Что-то ещё было в отцовской тяге к искусству. Сейчас сказали бы – «генетическая память». Поверишь тут в неё — чутье у отца иногда было просто потрясающее. Он одновременно умудрялся удивить эклектичностью своего видения красоты и потрясающей оценкой. Порою вдруг среди рыночной рухляди выглядит мелкую чеканку с тонким боем и вкраплениями бирюзы с эйлатским камнем и ахнет про себя, но у торговки спросит нарочито небрежно: «И сколько эта вещица у вас?». Иногда покупал что-нибудь такое буквально на последние деньги. Двадцать копеек на кино у него не выклянчишь или на ириски, а тут — бабах и отдал девятнадцать рублей за подвеску, которая будет в конечном счете закреплена на ковре. Потому что мамка наденет её один раз, подруги её приобретения не поймут, и все — красота радует только отдыхающего дедушку… Отца то есть.

… И вот подарил я отцу канделябр — бронзовый, трехрожковый… Приехал через неделю домой, зашел в нашу уже слегка покосившуюся избушку и увидел сильно изнахраченные стены. Известка была отколупана в трех или четырех местах. На мои удивленный вид мама махнула рукой: – Да отец вон с твоим подсвечником носится. Сдурел совсем старый. Приколотит даже стопятидесятками, а он тяжелый и валиться вместе с известкой. Доски-то уже трухлявые, дом старый. Дом-то старый, а канделябр-то красивый. Отец все равно его присобачил. Как вы думаете — куда? К дверному косяку! Он был доволен. А я сидел, помню, в нашей комнате, смотрел на дырки в стене, замазанные неуклюже и уже даже забеленные (но все равно их было видно), думал о том, какой тяжелой бывает она — тяга к красивому и высокому искусству. И как неумолимо время. Бронза не стареет, а дом наш постарел.

Отец, впрочем, моей грусти тогда не заметил.

(с) Григорий Спичак

print

3 КОММЕНТАРИИ

  1. Самое главное, что сын хорошо понимал отца и хранит память с любовью об отце.

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Пожалуйста, введите ваш комментарий!
пожалуйста, введите ваше имя здесь