Выходное чтиво: “Осколки войны”

0
167
Анатолий Цыганов

– А на оленях там ездят?
– Конечно! Это же тундра.
– А на собаках?

– И на собаках. Ты куда едешь? Работать в поле. А там кругом тундра. Сам понимаешь: оленеводы на оленях, охотники – на собаках. Да сам увидишь. Что тебе рассказывать. Ну а мы, как видишь, – на вездеходах.

Юркий ГАЗ-47, чуть подрагивая, мчался по зимнику. Мчался – это громко сказано. Скорость у вездехода небольшая, но завихрения от гусениц он создавал немалые. В небольшое боковое оконце я практически ничего не видел. При этом передо мной сидел широкоплечий начальник партии в шапке из шкуры росомахи и загораживал лобовое стекло. Внезапно мотор рявкнул, и газон остановился.

– Мальчики – направо, девочки – налево, – начальник партии обернулся ко мне. Девочек, конечно, не было, в вездеходе ехали только водитель, начальник и я – молодой специалист. Я выбрался наружу. Кругом, куда ни кинешь взгляд, расстилалась белая тундра. И только серая ниточка зимника виднелась впереди, пропадая где-то за горизонтом. Размяв косточки, мы заняли свои места и снова двинулись навстречу горизонту. Через час стало темнеть, водитель включил фары. Коридор светлого луча выхватывал только тёмную колею дороги и ряд редких вешек. Под монотонный гул мотора я заснул. Проснулся от тишины. Вездеход стоял посреди базы. Откуда-то набежали люди и, не обращая на меня внимания, стали разгружать машину. Со всех сторон сыпались вопросы:

– Почту привезли? Долота передали? Чай опять грузинский?

Начальник, смеясь, отбивался от разношерстной толпы. Наконец он обратил внимание на меня, и велел одному из рабочих показать свободное место. Чьи-то руки подхватили мои вещи, и я, спотыкаясь, почти бегом, направился за еле видимым человеком к ряду балков. Распахнув двери одного из них, он крикнул:

– Мужики! Принимайте новенького! Анжанер!

Он тут же исчез, а я остался стоять перед жильцами. За грубо сколоченным столом на скамейке сидели три человека: двое славянского вида, а третий, с восточными чертами лица, похоже – казах, и внимательно меня рассматривали.

– Здравствуйте. Я не инженер. Только техник. Молодой специалист, – я растерянно стоял у двери.

Трое молчали. Перед ними на столе стоял чайник, кружки, наполненные чаем, открытые банки с рыбными консервами, булка серого хлеба и горка печенья. Казах прищурил и без того узкие глаза и улыбнулся:

– Студент. Садись, перекуси с дороги. У нас сегодня французская еда: перед сном поедим килькю и попьём чайкю.

Все рассмеялись, посадили за стол и стали наперебой угощать. Протянули кружку с чаем, хлеб, консервы, и я почувствовал себя среди них своим. За скромной трапезой перезнакомились. Одного звали Иван Иванович, казах представился Мурзой, а третий просто протянул руку и произнёс:

– Алексей.

За разговором не заметили, как пролетело время. Внезапно лампочка мигнула. Все зашевелились, а Алексей на мой удивлённый взгляд ответил:

– Сейчас свет вырубят, пора на боковую. Я керосинку зажгу, пока укладываемся.

Я разложил спальный мешок, уютно в нем расположился и мгновенно уснул – сказывалась усталость с дороги и новые впечатления. Проснулся среди ночи от страшного крика. Кричал Иван Иванович. Я испуганно вскочил, и ошалело осмотрелся. Казах спал. За столом, слабо освещённым керосиновой лампой, сидел Алексей и курил. Подсев к нему, я спросил шёпотом:

– Что это он?

Алексей отложил сигарету и вздохнул:

– Так почти каждую ночь. Война давно закончилась, а он всё со своими ребятами в атаку ходит. Потом с каждым разговаривать будет. Их никого в живых нет, а он разговаривает. И прощения просит, что не убил того гада.

– Какого гада?

– Иван Иванович всю войну со своим взводом прошёл. Старшиной был. Два ордена Славы. В начале сорок пятого их командир на повышение пошёл, тогда и прислали молодого парнишку, навроде тебя, младший лейтенант, после курсов. Тут приказ: взять высотку. Высотка-то плёвая, а наверху дот с пулемётом. Можно было её обойти и спокойно ударить с тыла. А этот сопляк приказал атаковать в лоб. Как ни уговаривал Иван Иванович лейтенанта, тот рогом упёрся: «Вперёд! В атаку!» Высотку взяли, а в живых остались только Иван Иванович и этот лейтенантишка. Вот Иван и не выдержал, в кровь изметелил того парнишку. Хотел пристрелить, да подоспевшие бойцы не дали. Сам понимаешь, руку поднял на офицера, да ещё во время боевых действий. Хорошо не расстреляли. Лишили всех наград и на Воркуту. Только недавно всё вернули. Вот такая изнанка войны. Ложись. Он уже откричался. До утра тихо будет.

Утром я выехал на работу. Иван Иванович проснулся как ни в чём не бывало, и никто ему деликатно не напоминал о ночном кошмаре. Моя работа заключалась в том, чтобы рабочие правильно устанавливали приборы. Этим занималось несколько бригад. Одной из них руководил старший рабочий по имени Володя, но все называли его странным прозвищем – Дикий Лейтенант, или просто Дикий. Вид у него был, и правда, диковатый. Ввалившиеся глаза , всклокоченная борода и узкий рот. Рабочие его побаивались, хотя характер у Дикого был наидобрейший. Бичи никогда не называли бригадира по имени. С самого начала работы я услышал, как они обращаются друг к другу. Здесь работал Шланг, Дундурила, Шнурок, Старый Тундровый Волк и поэтому

ничего необычного в прозвище Володи для меня не было. И только позже я узнал его историю, когда он пьяный, размазывая по бороде слёзы, раскрыл передо мной свою душу. Конечно, ему было всё равно, кто сидит напротив. Может Дикий меня и не видел. Человеку надо было высказаться. Я это понимал и молчал.

В конце войны с фашистами Володя поступил в лётное училище. А так как началась война с Японией, их подготовили по ускоренному курсу и отправили на Восток. Там молодых лейтенантов посадили на новенькие бомбардировщики и на карте указали точку. Отработав, ребята вернулись на аэродром, а тут приказ: срочно отбомбить новый район. То ли приказ запоздал, то ли наши войска двигались очень быстро, но из этого района японцы ушли, и там уже расположилась передовая часть. Ничего не подозревавшие лётчики сбросили бомбы на головы наших солдат, а когда вернулись, на аэродроме уже стояли «воронки».

В этом месте я почтительно перебил Володю:

– Как же так? А предупредить по рации разве не могли?

Дикий очнулся, взглянул на меня осмысленно и с сожалением произнёс:

– Кина насмотрелся? Может где-то и были рации, а у нас не было.

Он снова стал отрешённо смотреть куда-то вглубь себя:

– Раций не было, а «воронки» были. На передовой – «воронки». Это же передовая. А там «воронки». Это что же? Заранее для нас приготовили? Выходит, нас уже тогда списали?

Дикий Лейтенант скривился и, обхватив голову руками, разревелся. Я вдруг увидел перед собой обиженного мальчишку, моего сверстника, у которого отняли что-то дорогое. Я знал, что. Лучшие годы жизни. Дикий вскочил, полез в тумбочку, что-то достал и протянул мне. В его ладони блеснула медаль «За победу над Японией».

– Я же боевой лётчик. У меня два боевых вылета. Конечно, один из них по своим. Но мне тогда это было неизвестно. Ты понимаешь, что такое боевой вылет? Когда не знаешь, вернёшься или нет? Только после освобождения сообщили, за что меня взяли. Потом реабилитация, вот медаль вручили. А тогда? Из «воронка» – в спецвагон и на Воркуту. Десять лет – коту под хвост. Вышел, а идти некуда. Тут и остался. Эх…

Володя встал и, пошатываясь, поплёлся к своей койке, бормоча под нос что-то неразборчивое. Он ничком упал на спальник и захрапел. Больше он ничего не рассказывал, но и этого было достаточно.

От фронтовиков мало что можно было услышать. Тем более, что у многих биография была подпорчена Воркутинскими лагерями. Одним из таких был заместитель начальника партии – Григорий Афанасьевич Малега. Фронтовик, капитан. Все знали, что десять лет ему дали в конце войны за растрату. Тогда молодого капитана назначили комендантом только что освобожденного городка. Всё бы ничего, да в этом городке оказался не то детский дом, не то детский сад, а там больше сорока голодных ребятишек.

Комендант и ополовинил паёк роты прикрытия, чтобы накормить эту ораву. Особый отдел разбираться не стал. Вот Малега и получил срок за растрату.

А вот у казаха Уразгали Мурзагалиева рот не закрывался. Проживая с ним в одном балке чего только я не услышал. Уж теперь не знаю, где была правда, а где он откровенно привирал. То, что он воевал, знали все, потому что он хромал на левую ногу после тяжелого ранения. Эта рана периодически вскрывалась, тогда Деда Мурзу, как все его звали, отправляли в Москву, в госпиталь для ветеранов войны. Оттуда он приезжал посвежевшим и вновь весело рассказывал фронтовые байки. Я точно не помню подробностей. Запомнилось начало одной, которую он часто рассказывал. Тогда деда, ещё просто пожилого бойца тяжело ранило:

– В разведку мы пошли. Трое нерусских и я. Ох, и намаялся я с ними. Ни бельмеса не понимают, только бормочут по-своему. Всё жестами пришлось объяснять. Пока объяснял, меня и зацепило. Слава Богу, хватило у них ума меня до своих дотащить. Вот чурки, мать их за ногу!

Глядя на характерное казахское лицо деда, все помирали от смеха. Однажды я спросил его, за что же такого геройского бойца сослали на Воркуту.

– За сапоги, – смеясь ответил Мурза.

Я удивленно уставился на деда.

– Сапоги, будь они неладны, подарил мне генерал, у которого я стал служить денщиком после ранения. Генерал был интендантом и заведовал распределением обмундирования в войсках. Тыловая крыса. Я, когда к нему попал, обносился весь, вот он и велел приодеть бойца, чтобы не стыдно было перед такими же крысами. Они там периодически попойки устраивали, ну а я при начальстве в шестёрках. Одели меня, конечно, в солдатское, хотя и из офицерского сукна, а вот сапоги дали чисто офицерские. Генерал подворовывал, но поначалу не наглел. А когда окончательно совесть потерял, тут его и сцапали. Во время обыска нашли и золото, и украшения. Я поначалу свидетелем был. Меня допрашивают, а я и знать ничего не знаю. Гоняли меня, гоняли и вроде как отпустить хотели. А тут особист, такой въедливый говорит: «Да врёт он всё, сапоги-то на нём офицерские, сам справный, да чистенький. Видно, помогал хапуге, а прикидывается ягнёнком». Вот и загремел прицепом.

Воркута шестидесятых годов. Только что была отменена пресловутая пятьдесят восьмая статья. Вокруг города торчала колючая проволока заброшенных лагерей. Несправедливо осуждённых фронтовиков реабилитировали, но ещё настороженно смотрели на них в отделах кадров крупных предприятий, где обязательно был куратор из КГБ, проверявший списки работников на благонадёжность. Вот и шли они в полевые партии, где жить можно, как им казалось, без постоянного надзора.

Позже, работая долгие годы в полевых партиях, я понял, что в тех условиях невозможно скрыть прошлое. Оно всё равно будет преследовать тебя либо в поступках, либо в воспоминаниях. Суровый мир Севера не терпел фальши, и человек там был открыт и в своей трусости, и подлости.

Были там те, которые попали, как говорится, с другой стороны. О них мне рассказал Алексей.

Работал в партии тракторист. Молчаливый, угрюмый, тощий, как оглобля, латыш Питранс. С ним никто не общался, и друзей у него не было. По прошествии времени даже не помню его имени. Запомнился только его взгляд: какой-то недобрый, звериный. Однажды Алексей услышал, как он пьяный злобно шипел сквозь зубы, что будь у него в руках «шмайсер», уж он показал бы кое-кому. Поговаривали, что он бывший эсэсовец. И странно, что в своё время не расстреляли такого матёрого фашиста. Но, судя по возрасту, Питранса просто пожалели. Во время войны ему было не больше пятнадцати лет, вот и оставили в живых пацана, но на всякий случай сослали в места не столь отдалённые, без права возврата на Родину. Думаю, правильно сделали.

Полная противоположность: литовец, Икасало Ионас сын Андрюса, которого официально называли Иван Андреевич, а за глаза – Дядя Ваня. Работал Иван Андреевич старшим бурмастером. Ребята его очень уважали. Общительный, душа общества, любитель угощать самогоном. В то время за изготовление самогона можно было поплатиться, поэтому Дядя Ваня говорил, что зелье присылает дед из Литвы. От Дяди Вани уйти трезвым было практически невозможно. Любимым выражением Икасало было – «Грибы, катство, рибу и сало каждый день бы ел». Однажды, он говорил Алексею:

– Скажи, вот за что меня в Воркуту сослали? Я же никого не убил. Жил себе на хуторе. Пришли немцы. Взрослые мужики ушли в лес. А мне было всего четырнадцать лет. Собрали нас, таких малолеток, и заставили вступить в полицию. Мы только улицы патрулировали. А тут немцев прогнали. Нас, желторотиков, повязали – и на Север.

Я невольно подслушал их разговор. Алексей тогда откровенно рассмеялся:

– Иван Андреевич, если бы ты хоть одну душу загубил, попал бы под расстрел и твои косточки давно бы уже сгнили. А ты вот живёшь. Самогонку салом закусываешь и жизни радуешься.

Икасало грустно улыбнулся и обречённо махнул рукой. Больше он никогда не возвращался к этой теме.

Послевоенная Воркута вобрала в себя всё отребье. Сюда были сосланы и бывшие полицаи, и власовцы, и бандеровцы.

Однажды Володя Бабич, родом из Донецка, посмеиваясь, спросил у парня, приехавшего из Ивано-Франковска: «Ну ка, скажи мне, хлопчик, как у вас там, на западе, относятся к России?» Парень недоумённо пожал плечами: «Как и у вас». «Да нет, у нас, на востоке, как Богдан Хмельницкий указал – навеки с Россией, так мы и идём. А у вас до сих пор горланят: «Хай живе Степан Бандера и его жинка Параска». Парень пробубнил что-то типа: «Выдумывашь всё», но явно смутился. Только после того, как на Украине вспыхнула гражданская война, я понял, что Бабич не шутил.

Прошли годы. Нет с нами фронтовиков. Ушёл из жизни, уставший от нервных перегрузок и старых ран, Иван Иванович Коновалов. Улетел в

родной Ростов Григорий Афанасьевич Малега. Окончательно спился Володя – Дикий Лейтенант. За Мурзой приехал сын и уговорил, наконец, бросить скитаться по Северу.

Не знаю, куда делся Питранс, уехавший в свободную Латвию. Наверное, сейчас гордо шагает в одной шеренге с такими же недобитками в возрождённых эсэсовских парадах. А Икасало прислал единственное письмо из независимой Литвы, где сообщал, что его, уважаемого человека, выбрали бургомистром родного посёлка. И он наделён какими-то льготами, как пострадавший от Советской власти.

print

ОСТАВЬТЕ ОТВЕТ

Пожалуйста, введите ваш комментарий!
пожалуйста, введите ваше имя здесь