Сколько я себя помню, с самого детства я донимал свою маму расспросами о её родственниках. Меня всегда удивляло, почему у меня есть дед и бабка, дядьки и тётки по моему отцу, а со стороны матери никого нет.
Мама отмахивалась от меня, как от назойливой мухи, отговаривалась тем, что она круглая сирота. Но однажды, задумавшись, вдруг проговорилась, что где-то есть её старший брат, пропавший в двадцатые голодные годы вместе с отцом. Я пытался её уговорить поискать хотя бы брата. Мама начинала смеяться, но смех её был очень наигран и отдавал глубокой печалью. Я тогда приставал к старшим сёстрам, но они только пожимали плечами.
Я знал, что мама вышла за моего отца, имея ребёнка от первого мужа, и ребёнок вскоре умер. Но почему она всегда рассказывала о себе только с того времени, как познакомилась с моим отцом? Для меня это было вечной загадкой. Как будто жизнь мамы началась только с этого момента. И лишь перед самой смертью, предугадывая свою скорую кончину, мама рассказала невероятную историю своего детства и молодости. Она как бы облегчила передо мной свою душу, выплеснув из себя постоянный страх, убивающий по капле её волю. Страх вначале за себя, потом за мужа и за детей.
В тот год, я помню, приехал в отпуск к матери со своей дочкой, решив никуда больше не отправляться, и целый месяц неотлучно пробыл рядом с ней. Что её тогда толкнуло рассказать мне всё? Не знаю. Могу только сказать, что все вечера она мне рассказывала о себе, о своём детстве и юности. Я ещё поинтересовался, знал ли всё это мой отец. Мама замахала на меня руками: «Боже упаси. Ни одна живая душа от меня ещё не слышала об этом. Да и как рассказать-то? А вдруг опять всё повторится». И такой страх стоял у неё в глазах, что больше я не перебивал её.
Вот что она мне рассказала. Клянусь её памятью, я ничего не придумал, может, даже кое-что и упустил. Хотя, кажется, я всё запомнил.
***
Родилась я в конце шестнадцатого года в деревне Плойка Пермской губернии. Родилась перед самой революцией, хотя какая там революция. Я и не помню ничего. Да и что можно вспомнить в год жизни, да ещё живя в глухой деревне. Знаю только, что после революции всем раздали землю. Отец у меня был работящий, на все руки мастер. Они с братом, то есть моим дядей, соединили свои наделы и с утра до ночи пропадали в поле. Помню, что помогал им мой старший брат. Мать, уже на моей памяти, родила девочку и умерла при родах. Остались мы у отца втроём: я, старший брат, да ещё грудной ребёнок. Отец и женился во второй раз. Взял молодую. Мне то уже было восемь лет – это двадцать четвёртый год был. Мы тогда зажиточно жили. Ну, как зажиточно, конечно, считая по тем временам. Отец с дядей имели восемь лошадей, коров, свиней. Вдвоём же работали. Батраков не было. Справлялись сами. Да и моего брата (ему тогда двенадцать лет стукнуло) силушкой Бог не обидел. Как мужик с работой справлялся. На базар в город ездили. Своё продавали, городское привозили. И посуда фарфоровая была, и кровать никелированная.
А тут борьбу с буржуями объявили. Вот и до нас добрались. А какие же мы буржуи? Кровать никелированная? Да она как украшение стояла – вся подушками уложена. А сами на полу, на соломенных матрацах спали. Так вот и жили.
Пришли к нам. Уполномоченный, дядька из города с кожаным портфелем, а с ним человек пять красноармейцев с винтовками. Погрузили весь скарб на телегу и увезли куда-то, а нас согнали в кучу и повели. Отца сразу куда-то отправили, а нас присоединили к таким же бедолагам и повели в тайгу. Тысячи людей. Женщины с детьми и ни одного мужика. Плач стоит. С собой только то, что успели в узелок сложить. Шли почти без дороги. По бокам красноармейцы с винтовками, а впереди проводники. Пробрались к проводникам. Мачеха спрашивает, куда нас ведут. А те смеются: «Велено вас, буржуев, за три болота отвести, от честных людей подальше».
Так шли несколько суток. На ночь падали кто куда. Охрана тоже спала. А чего бояться? Напасть-то некому, а сбежать некуда. Без проводника всё равно заблудишься. Из еды, у кого что было. Да и что в узелке могло быть, кроме корочки хлеба. Питались клюквой да травой, что под ногами находили.
И точно, прошли одно болото – конца и края нет, потом второе такое же, а за третьим проснулись – никого из охраны. Ни проводников нет ни красноармейцев. Что делать? Кругом тайга. Страшно. Вот и пошли все назад. Идём след в след впереди идущих и только видно: то один, то другой с головой в болото без крика, и лишь пузыри сверху. Обойдёшь это гиблое место и дальше. Народу сгинуло… Наверно, половина тех, кто шёл. Где-то на середине пути у младшей сестрёнки жар начался. Мачеха положила её на какую-то кочку, плачет, а сама говорит, оставить её надо – не донесу. Мы с братом в слёзы – по очереди нести будем. Так и шли дальше. Всё равно сестрёнка умерла – лечить-то нечем было. Могилку неглубокую вырыли и схоронили маленькую в лесу А чем копать-то было? Считай, руками и рыли.
Добрались до города, а документов нет. Нас тут же и в тюрьму. Там я отца увидела. Худой, обросший. Их тоже куда-то на север отправляли. Обнял он нас, заплакал, а охрана его прикладами от нас отогнала. Повели его. Так я его больше и не видела. А нас снова к какой-то толпе присоединили и повели уже в другую сторону. У нас уже и сил нет идти. Брат и говорит: «Маруся, сейчас на ночь остановимся, я тебя соломой забросаю, утром мы уйдём, а ты ещё полежи немного и уходи назад, иначе все здесь помрём. А ты маленькая, может, без нас тебя больше не тронут». Так и сделали. Забросали меня они с мачехой соломой, мы как раз возле скошенного поля остановились. Осень уже была. Холодно было, а я в одном платьице и босиком. Как тогда не заболела, до сих пор не пойму. Утром этап ушёл, а я тихонько выбралась и побрела назад. Страшно. Кругом лес. Есть хочется. Иду и плачу, от слёз почти ничего не вижу. Дошла до окраины города, села возле какого-то здания, согнулась пополам и чувствую – замерзаю. Вдруг слышу, кто-то за плечо меня трогает: «Девочка, ты что здесь делаешь?» Поднимаю голову, а там высокий такой дядька с бородкой клинышком. Оказывается, это я возле школы присела. А то учитель шёл домой. «Дядечка, – говорю, – я есть хочу, только не отдавайте меня красноармейцам, они меня в тюрьму посадят». «Господи, – удивился дядька, – да за что тебя садить? Или украла что?» А я и ответить ничего не могу, даже и не плачу. Слёз нет.
«Пойдём, – говорит, – ко мне». А у меня сил нет подняться. Взял он меня на руки, а сам удивляется: лёгкая я, как пушинка. Да и с чего тяжёлой-то быть. Кожа да кости, а сверху только подранное платье. Вот и всё хозяйство. Принёс он меня домой. Что там они с женой говорили, я не знаю. Только помыли меня, накормили, и двое суток я спала как убитая. Когда немного окрепла, учитель говорит: «Ну вот, Маруся, решили мы тебя у себя оставить. Поработаешь прислугой, а там документы тебе справим, и уйдёшь, куда захочешь».
Вот и стала я работать у них прислугой. По дому всё прибирала, за детьми следила. Немного успокоилась. Только, если кто посторонний приходил, пряталась. Боялась, что донесут. Документов-то нет, значит социально-опасная. А у учителя в соседнем селе родственник секретарём сельского совета работал, вот учитель у него и выпросил бланк свидетельства о рождении. Поставили они все печати, а фамилию не вписали. Учитель приходит ко мне и говорит: «Давай, Маруся, мы тебе изменим фамилию, чтобы уже никто не догадался, что ты из сосланных». А я, дура маленькая, ещё надеялась, что отец вернётся. А как он меня найдёт, если у меня фамилия другая. Я в слёзы: «Дядечка, не надо менять фамилию. Пусть останется моя – Стадникова». Он нехотя согласился. Получила я свидетельство, а сама боюсь его кому-либо показывать. Фамилия-то моя. А вдруг меня всё ещё ищут. Так прожила я у них семь лет.
Где-то в тридцать втором ( я только паспорт получила) ночью пришли. Я когда открыла, мне показалось – это тот самый уполномоченный, который к отцу приходил. Видно, выражение лица у них одинаковое. Серьёзное и равнодушное. Я так и обмерла – точно, за мной. Разузнали через паспортный стол, кто я, и сейчас отправят в тюрьму. А они небрежно меня отодвинули и начали обыск. Когда уже учителя уводили, один спрашивает: «А это кто такая?» Учитель и говорит: «Прислуга, мол, наша, из деревни недавно». А тот: «Документы есть?» «Есть», – говорит. Ну, тот, что постарше чином, решил как бы мне услугу сделать. «Коли есть, – говорит, – документы, уезжай-ка ты от этих врагов народа, а то чтобы худа тебе не было». Знал бы он, как я его боялась.
На другой день ушла я от них. Тут как раз организовывали набор молодёжи в сибирскую глубинку на освоение таёжных земель. Правительство создавало госхозы. Это потом они совхозами стали называться. Здесь-то, думаю, меня никто не найдёт. Прибыли мы в райский уголок. Кругом бывшие дачи каких-то сибирских помещиков. Места так и назывались: дача Ваганова, позже просто Вагановкой стали называть. Ломовская дача – там лесничий кордон организовали. У нас тоже
бывшая дача помещика Логова была. Дом его, в нём контору обустроили и конюшню, там же и первые поселенцы жили, а позже кузница была. Коровники были уже построены, а вот жить, конечно, ещё было негде. Жили кто где. В основном – в землянках, а семейным отгораживали стойла прямо в коровниках. А что? Тепло, хоть и шумно.
Поставили меня дояркой. Я и рада. С утра до вечера занята. А тут ещё в комсомол вступила. Нас, комсомольцев, каждый выходной на воскресник призывали. Строить бараки. Жить-то надо где-то. Мы и строили. Вот там я и познакомилась со своим первым мужем. Звали его Степан. Поляк он был. Они плотниками работали. Их бригада целая была из одного польского села. В Польше после нашей революции слух прошёл, что в России землю бесплатно раздают, а у них там всё панами давно занято. Вот батраки и потянулись в Россию. Приехали и эти. Ребята молодые. Степан самый красивый был. Нашу комсомольскую ячейку как раз премировали за ударный труд патефоном. Меня, как самую активную, тогда же выбрали секретарём. Вот у меня и стоял тот патефон. Степан зашёл за ним, чтобы взять на какую-то вечеринку, да так и прилип ко мне: выходи да выходи за меня замуж. Я, конечно, покочевряжилась немного и стала с ним жить. Зарегистрировались мы с ним, я и фамилию его взяла — Черенко.
У Степана друг был Бронислав. Тоже женился. Вот нам и отгородили места в коровнике. А там уже до нас семья жила: моя подруга Марфуша с Яковом. Так мы и жили тремя семьями. Сейчас вспоминаю: и тяжело было, а как один счастливый миг. Родился у нас сын. Виктором назвали. А время было голодное – сплошные неурожаи. Бригадир картошку для свиней по штукам выдавал. Не дай Бог, кто утащит – без суда десять лет, как расхитителю.
Марфуше тогда рожать приспело, а у неё и сил нет. Я ей молоко даю, а она в крик: «Ты что казённое молоко мне носишь, а ну как узнают!» Вот время-то какое было. В общем, уговорил меня Степан ехать на Украину. Там у него дядя какой-то шишкой на Днепропетровском заводе работал. Кое-какие деньги у нас были, и мы поехали.
Нашли мы этого дядю. Думали, обрадуется родственникам. А он до смерти перепугался. Как же, родственник из-за границы объявился, да ещё с прицепом. Ну как прознают – прощай должность, а то и свобода. Со страху он даже заикаться стал. Дал он нам денег на обратные билеты, посадил в поезд, и покатили мы назад. Что делать? Прямо с дороги – к директору. А он рад радёхонек. Лучшие работники вернулись. Так что здесь никаких осложнений. И закуток наш никто не занял. Мало тогда молодожёнов было. Мы только вещи поставили, а тут жена Степанова друга бежит: «Ой, Стёпа, помоги. Бронислава забрали. Ошибка какая-то вышла. Съезди в город, разберись».
Степан и поехал. Как я себя корила, что не остановила его тогда. Сутки его нет, вторые, третьи. На четвёртые я поняла – что-то здесь не так. Пошла я к этой дряни: «А ну сказывай, – говорю, – за что твоего Броньку взяли?» Она клянётся: «Ни за что». Я топор схватила и на неё: «Говори, зараза, а то зарублю». Она видит, что я сама не своя, и призналась, что муж по пьянке где-то в компании высказался: «Работали, мол, мы в Польше на панов. Они хоть там последние портки снимали. А здесь уже со шкурой сдирают». Вот кто-то и решил выслужиться – донёс. «Что же ты, – говорю, – Степану это не сказала?» А она плачет: «Степан бы не поехал». Вот скотина. А в городе быстро всё решили. Ты кто? Друг? Значит, заодно с ним.
Кинулась я искать Степана. В одну тюрьму, другую. А там народу – тьма-тьмущая. Все родственников ищут. Натерпелась я. Только через месяц нашла. За продукты охрана согласилась записку передать. Назад её принесли, а там, на обратной стороне, химическим карандашом нацарапано: «Передай, мол, тёплые вещи и не жди меня – оттуда не возвращаются».
Поревела я, поревела – собрала, что могла, и через того же охранника за дополнительную плату всё и передала. Вернулась к себе, а жить-то надо. Тут ещё Витька болеть начал. Жизни невзвидела. Вот и сошлись мы с Фёдором. Он Витьку как своего принял, только не уберегли мы его. Вместе хоронили. А через год Валя родилась, а там и Галя. А уже когда в третий раз забеременела, Фёдор и говорит: «Давай зарегистрируемся, всё-таки уже двое детей». Я ведь всё ещё Черенко была: никак не могла Степана забыть. Вот ведь как бывает. Вроде и жили дружно, и любили друг друга, а заноза в сердце оставалась.
Где-то осенью пятьдесят шестого прибегает ко мне Марфуша. Смотрю, а на ней лица нет. Села на скамейку – сказать ничего не может. Я думала, что с Фёдором случилось. Стою и чувствую, сейчас упаду. Она и бухнула: «Степан Черенко вернулся. У нас сидит. Про тебя спрашивает».
Обмерла я. Страх, как холодом обдал. Что же мне сейчас делать? Уже трое больших детей, а тут бывший муж, да ещё враг народа, иностранец. Ой, мамочки. Схватила я Марфушу, притянула к себе и шепчу: «Кто ещё его видел?» Она перепугалась и тоже шепчет: «Одна я дома. Яша ещё на работе». Вздохнула я с облегчением и говорю: «Скажи Степану, что замужем я, чтобы уходил быстрее, пока его никто не видел». Закивала она головой и к двери, а я не пускаю и снова шепчу: «Поклянись своими детьми, что никому не расскажешь о том, что Степана видела». Марфуша, и так перепуганная, тут же побожилась и умчалась домой.
Слово она сдержала: никто не узнал, что Степан приходил. А я ещё долго в себя не могла прийти. Фёдор понять не мог, что со мной. Всё выспрашивал, что случилось. А как я ему могла сказать, что прошлое во мне ещё крепко сидит и страх душу гложет. Так ничего и не рассказала. А потом вроде всё забылось, только до сих пор не могу слышать звук лязгающего ружейного затвора и скрежет железного засова. Вот по телевизору иногда показывают что-нибудь подобное, а мне бежать куда глаза глядят хочется. До такой степени страшно становится.
***
Милая моя мама. Как же ты жила с таким страхом в душе? Всю-то жизнь ты, святая женщина, держала этот страх в себе. И боялась не только своего прошлого, но и чтобы этот страх не передался нам, твоим детям. Потому и молчала всю жизнь. Пусть земля тебе будет пухом. Прости нас, что вольно или невольно причиняли тебе огорчения. Там, где ты, сейчас нет уже ни страха, ни слёз, ни огорчений.
Спасибо.
очень хорошо написано, вся правда нашей совковой историии
У кошки девять жизней.
А тонут с первого раза.
Когда-то в детстве, ловили рыбу с моста…
Раннее утро. Проходит мимо мужик с авоськой, на середине моста, начал трясти этой авоськой вытянув руки за ограждение.
Из авоськи с диким мяуканьем, вывалился кот (рыжий и здоровый), до воды не менее десяти метров…
Мы побежали его спасать. )
Друг у меня был попроворнее, да и плавал он лучше, доплыл до него первым! Ну ему в голову он и вцепился (друг стерпел всё молча, он вообще был сильный и прямолинейный башкир…). Я его еле отцепил. )))
Вышли на берег. Мы остались сохнуть, а кот пошёл дальше курей давить (наверное)… Его вероятно за это и хотели утопить, )))
Спасибо.
Хороший рассказ. Талантливый автор
Очень интересная история! Спасибо автору за то, что рассказал правду жизни в очень непростые для советского народа годы. Интересно и скорбно. Простым языком написано, читается легко. Готовый сценарий для фильма.