Выходное чтиво: “Гном Никас”

Сказка, основанная на оригинальной кукле созданной художником – Викторией Высоцкой.

Директор художественной школы, медленно ступая, осматривал выставку картин своих выпускников. Он останавливался возле каждой картины и вглядывался в неё. Его лицо было бесстрастно. Осмотрев произведение, он, с выражением собственной важности, поворачивался к секретарю и произносил вердикт. Выпускники стояли шеренгой и с замиранием сердца следили за директором, стараясь не пропустить ни слова. Сегодня решалась их судьба. Вердикт директора мог отправить молодых трёхсотлетних художников куда угодно. Рассказывали, что одного выпускника он отправил к далёким северным племенам людей, чтоб вдохновлять их расписывать погребальные плоты. Которые быстро сжигались, поэтому произведения молодого художника-вдохновителя жили недолго. А вина выпускника была лишь в том, что, когда директор остановился возле его картины, тот от волнения упал в обморок.
– Покойника — к покойникам, – усмехнулся тогда директор. Так и случилось.
Художник Никас почти не волновался. Его картина была безупречна. Лучшее из его творений. На фоне залитого солнцем пастбища стоял шалаш пастуха, который играл на дудочке для своих овечек и для солнца с облаками, которые тоже напоминали овечек. Дудочке пастуха вторили птицы, и даже травы качались под ветром в такт его нехитрой мелодии. С травы уже скатывалась роса, а в воздухе витало предчувствие вечернего дождя…
Поэтому Никас не волновался. Он хотел, чтоб его распределили в Грецию, где он бы смог вдохновлять художников людей к написанию картин о гармонии природы, о вечности неба и бесконечности миров. Картина Никаса стояла последней. А предпоследней стояла картина его старшего брата Нериоса. На ней — о борт корабля разбивалась волна. Тысячи вспененных брызг ломали борт. А люди, не сдаваясь стихии, делали свою работу. Мужественно и самозабвенно снимали паруса и убирали мачты. При взгляде на картину казалось, что главное на ней — это корабль и его экипаж. Но при более долгом осмотре приходило понимание, что художник изобразил силу волны. Ту силу, что равнодушно ломает всё самонадеянно созданное человеком, как оплот устойчивости. И это противостояние двух сил – людской и природной — и изобразил Нериос, старший брат Никаса.
– Недурно! – первый раз позволил себе эмоцию директор при осмотре картины. – Очень хорошо! Кажется, у наших корабельщиков в Копенгагене творческий застой? Распределите этого юношу туда. Пусть вдохновляет инженеров на более утончённую внутреннею и внешнюю отделку кораблей. А то они в последнее время начинают привыкать к практичности и минимализму.
Нериос стоял, опустив глаза. О большем ему и не мечталось. Он был счастлив.
Директор внимательно и важно посмотрел на вдохновителя-корабельщика, остался доволен его покорностью и, продолжив осмотр, остановился возле картины Никаса.
– От этой картины рябит в глазах, – он поправил очки и сделал шаг назад, чтобы внимательней осмотреть произведение. – Слишком идеалистично. В жизни так не бывает.
– У моих произведений совсем другая задача, нежели у тех картин, что вы видели сегодня, господин директор, – заговорил Никас. – Они созданы для того, чтобы пробудить у людей стремление жить в гармонии с природой. Я хочу, чтоб в них жила надежда на более спокойную и беззаботную жизнь. Без стремления к разрушению. Я хочу, чтобы человек осознал себя частью этого мира. Не властителем его, а именно частью. Люди, ведь, не видят других миров. Им это не дано. Так пусть же они стараются сохранить тот мир, в котором им уготовано жить.
Зал замер. За всю многотысячную историю художественной школы ни один выпускник не позволял себе разговаривать с директором во время распределения по зонам вдохновения.
– Юноша сомневается в моей компетентности, – медленно выговорил каждое слово директор, – дерзок с теми, кто решает его судьбу. Что ж…
– Осмелюсь заметить, господин директор, что это самый талантливый художник на курсе. Все преподаватели утверждают это в один голос, – сказал секретарь, обеспокоенный судьбой Никаса.
– Видимо мне надо пересмотреть положение о дисциплине в моей школе, – сказал директор, интонацией выделяя слово «моей». – Если юные художники сомневаются в моём знании живописи, а служащие находят в себе смелость перебивать директора, то выводы я должен делать незамедлительно. Итак, этого, с позволения сказать «самого талантливого художника», распределить к самому жалкому и никчёмному холстомарателю на земле. По-моему, в Лондоне есть такой. Зовут его Билл Адамс. Его картины не продаются, а он находится в состоянии вечной жалости к себе. Этакий непризнанный гений. На него уже давно приходят запросы по художнику-вдохновителю, но я слишком ценю репутацию моей школы, чтобы вдохновлять бездарность. Однако этот день пришёл. Если этот юноша по имени, – он наклонился к картине, чтоб прочитать имя, – Никас, не сумеет вдохновить Билла Адамса на более-менее хорошее произведение, то я переведу его вдохновлять маляров-покрасчиков заборов в Мюнхене. Надеюсь юноша понимает, – он обратился к Никасу, – что срок выполнения задания, всего одна человеческая жизнь? А это совсем немного.
– Да, господин директор, – слёзы душили Никаса. Ком обиды встал в горле, поэтому он произнёс эти слова сдавленно и покорно.
– А вы, – директор обернулся к секретарю, – уволены. За дерзость.
– Господин директор, – Никас упал на колени. – Не увольняйте господина секретаря из-за меня. Я вдохновлю этого Билла Адамса. Он станет художником. Но я не смогу жить и рисовать, зная, что кому-то причинил вред.
– Он уволен, – поднял голос директор, – но я дам вам шанс его спасти. Биллу Адамсу осталось жить в его мире сорок лет. Если за срок его жизни он не станет востребованным и продаваемым художником, то господин секретарь и его семья умрёт в нищете. А вы… Вы уйдёте работать в такой мир, в котором не работал ещё не один художник-вдохновитель… Это я вам обещаю. Я всё сказал.
Директор вышел из зала, оставив Никаса в слезах и на коленях.

Билл Адамс стоял на мосту, с твёрдым намерением броситься в Темзу. Дождь промочил его до нитки, а холодный ветер забрался под пальто.
«Если меня не поглотят холодные воды Темзы, то я умру от пневмонии» – с радостью подумал он.
Высота манила его. Высота уговаривала шагнуть в пучину.
«Этот критик, завтра прочтёт некролог в газете, и пожалеет о том, что он сегодня написал, – Адамсу казалось, что когда он умрёт, то в газете, напишут некролог. – Но будет поздно. Он будет раскаиваться в содеянном, и, конечно, пересмотрит свой взгляд на мои произведения… Обязательно напишет хвалебную статью, и мои картины наконец-то будут продаваться… Но будет поздно… Тот, кто так умел чувствовать и писать, будет уже в глубине Темзы».
Слёзы жалости к себе текли по щекам Билла сливаясь с каплями дождя. «Я вложил в эту выставку всё что у меня было, – продолжал думать Билл, – моя бедная мама заложила дом, веруя в мой талант, а этот критик своим сарказмом уничтожил мою будущность. Он разве не понимает, что с гениями так нельзя. Он разве не понимает, что мы ранимы. Что слово может ранить».
Молнии блистали, освещая лицо Билла. Гром заглушал его мысли. Одна молния, казалось, ударила совсем рядом. В мост.
– Здравствуй, – услышал он за своей спиной.
Адамс обернулся. На мосту стояла невысокая, плохо одетая девочка лет тринадцати. Художника поразили её глаза. Они были не по возрасту мудрые, спокойные, немного печальные. Ткань её простенького платья только-только начал мочить дождь. «Но ведь, чтоб подняться на мост надо минимум пять минут. За это время она должна была промокнуть до нитки». Об этом быстро подумал Биллл Адамс и ответил:
– Здравствуй!
– Проводи меня, – попросила девочка, словно не обращая внимания, что Адамс стоял за перилами моста.
– Куда? – растерялся художник.
– К тебе домой, – ответила она просто. – Мне негде жить, и я какое-то время поживу у тебя.
– Но я же… – начал было говорить Билл.
– Что? – перебила она его вопросом. – Ты хочешь перебраться жить на дно реки? Извини, но там — я жить точно не смогу. Или ты хочешь, чтоб я промокла и умерла от пневмонии? А, Билл Адамс? Ты хочешь погубить две жизни сразу?
– Откуда ты знаешь, как меня зовут?
– Ну кто же не знает будущего известного художника Билла Адамса. Про которого пишут в газетах.
– Там не написали про меня ничего хорошего, – погрустнел Билл, вспомнив про рецензию.
– Главное, что написали, – девочка первый раз улыбнулась. – Я совсем замёрзла, Билли. Возьми меня за руку и отведи туда, где есть сухое полотенце и кружка горячего чаю.

– Ну вот здесь я живу и творю, – Адамс широким хозяйским жестом показал своей неожиданной гостье убранство студии.
– Со словом «живу» я согласна. А в слове «творю» не уверена, – сказала девочка и прошла в ванную комнату, не дав Биллу ответить на сарказм.
Через пять минут она вышла из комнаты совершенно сухая. Билл к тому времени приготовил высокопарный ответ на её реплику, но смешался под мудрым взглядом девочки.
– Меня зовут Николь, – представилась гостья, разжигая керосинку.
– Ты из Франции?
– Думаю, да, – помедлив, ответила девочка и установила на керосинку чайник. – Билл, иди в ванную и приведи себя в порядок. Не подобает такому… э… художнику ходить в мокрой одежде. Я тут нашла пару овсяных булочек и масло, так что у нас сегодня пир. Будем пить чай и беседовать.
– О чём же? – Билл попытался вложить в вопрос как можно больше иронии.
– О тебе, – просто ответила Николь, – Ты ведь любишь, когда говорят о тебе, да, Билли? – она засмеялась и этот смех сразу сгладил иронию её слов.
Адамс нервно сбросил с себя мокрое пальто, шляпу и шарф и, неестественно выпрямившись, прошёл в ванну. Там он взглянул на себя в зеркало. На него смотрело худое капризное лицо с мокрыми длинными волосами и с клочками неравномерно растущей поросли на лице. И он улыбнулся. Как будто бы, полчаса назад он не стоял за перилами моста, съедаемый жалостью к себе. Как будто, это не он плакал сегодня над газетой. Как будто, это не его оскорбляли фыркающие звуки посетителей выставки при взгляде на его картины. И виной его улыбки и перерождения была худенькая девочка с красивым именем Николь, которая сейчас в мастерской намазывала маслом овсяные булочки. И он улыбнулся ещё раз. И ещё. И почему-то поверил, что всё теперь у него будет хорошо.
Чай заварился на славу. Адамс почувствовал его аромат, как только вышел из ванной комнаты. Николь уже стояла с чашкой и рассматривала те картины Билла, что не вошли в выставку. Она даже не обернулась на его появление в комнате. Он налил себе чай и подошёл к ней.
– На этой картине я изобразил….
– Зачем тебе такая большая студия, Билли? – перебила его Николь.
– Мне нужен простор, – начал говорить он. – Большому художнику…
– И зачем тебе столько готового багета? – она задавала вопросы, не обращая внимания на его сбивчивые и высокопарные ответы.
– Я пишу по картине в неделю, и мне не доставляет радости бегать по багетным мастерским и общаться с какими-то ремесленниками. Поэтому я сразу заказал много готовых рамок, чтобы целиком отдаться творчеству.
– Творчеству… – Задумчиво протянула она последнее произнесённое им слово. – По картине в неделю… С какими-то ремесленниками… Не доставляет радости… Большой художник… А разве красивый багет делает картину картиной? Или большая мастерская, аренда которой стоит приличных денег, делает из малютки Билли большого художника? Если ты рисуешь серое беспросветное небо, которое переходит у тебя из картины в картину, то твои зрители наверно должны понять — какой ты талантливый и одинокий? Много ли глубинного смысла в твоих произведениях, если на каждом написана серая мгла или одинокая серая птица, либо утлое судёнышко с белым парусом в пучинах морских вод. Ты умудрился сравнить великолепного себя — и с пингвином, и с тюленем, и даже с козлёнком, привязанным за колышек в чистом поле, – Николь засмеялась, – и всё это на фоне твоего любимого беспросветного серого неба.
– Да кто ты такая, чтоб судить меня? – разозлился Билл. – Появилась из ниоткуда, и учит меня писать картины. Я между прочим закончил художественную школу с отличием.
– Теперь я вижу настоящие эмоции, – ласково улыбнулась Николь. – Жаль только, что они исходят от твоего себялюбия.
– Это не себялюбие, это вера в себя и свой талант, – ответил Адамс, вскинув горделиво голову.
– Так значит это твоя вера повела тебя сегодня на мост? – мудрые глаза Николь стали жестокими. – Ты бездарь, Билли. Но не безнадёжный. Если ты посмотришь дальше собственного носа, то увидишь умелые, мозолистые руки ремесленников. Солнце – в самом пасмурном небе. Испуг — в глазах козлёнка, забытого на лугу. Тяжесть шмелей, пригибающих цветок. Ты увидишь рыбака, что вычерпывает воду из своей лодки. И запах свежих овсяных булочек, что достаёт из печи мисс Агата на Третьей улице. Вспомни свою картину, которую ты написал, когда заканчивал художественную школу. На ней только-только проросшее семя тополя вырвалось из земли и потянулось к солнцу. На его первый листок сел комар. Казалось, это маленький ребёнок оглядывает новый для него мир, вырвавшись из чрева матери земли. Где пылится эта картина, Билли?
Николь подошла к дальнему углу студии и достала небольшое полотно.
– Вот же она! Красиво! И на ней ты тоже изобразил себя. Себя который тянется к голубому небу. Почему посерело твоё небо, Билли?
– Меня никто не понимает! – сквозь слёзы прокричал Адамс. – И ты не понимаешь!
Он направился к двери с твёрдым намерением уйти.
– А почему тебя должен кто-то понимать, Билли? – Николь каким-то чудом оказалась возле двери, преграждая Адамсу выход из студии. – Если ты не хочешь понять себя сам, то не требуй этого от других.
Николь твёрдо взяла Билла за локоть. С её небольшим ростом она казалась Адамсу высокой.
– Пойдём разогреем чайник и будем есть овсяные булочки. Мисс Агата вкладывает в них свою душу и один секретный ингредиент. Который она передаст только своей дочке Мери. Но я расскажу этот рецепт твоей маме. Ты ведь любишь овсяные булочки? Я забыла сказать тебе, Билли. Мы переезжаем к твоей маме. Нам ещё о многом надо побеседовать.

Билл Адамс и Николь переехали в небольшое село в графстве Бакингемшир. К маме неудачливого художника – мисс Виктории Адамс. В Лондоне Николь проявила большую расторопность. Она продала все готовые багеты, а также те, что уже обрамляли готовые «картины». Билл, послушный её воле, хотел было выкинуть все полотна, и даже красиво их сжечь, но практичная Николь не позволила этого сделать.
– Мы бедны, Билли, – сказала она на это предложение. – И если я когда-нибудь позволю тебе взять в руки кисть, то ты будешь писать поверх этих полотен.
Продажа багета и некоторых вещей Адамса позволила им оплатить аренду студии и выкупить половину закладной за дом мисс Виктории.
– Неважно, где творить, Билли, – говорила Николь. – Таинство творчества происходит в сердце и в голове, а не в большой и удобной студии.
Мама Билла встретила их возле ворот. Это была худая высокая женщина с добрыми спокойными глазами. Она недоверчиво осмотрела Николь и сказала:
– Она слишком молода для тебя, Билл.
– Это сирота, мама. Ей негде было жить и нечего есть. И я решил ей помочь, взяв её к себе, – сказал заготовленную легенду Билл Адамс. На самом деле он и сам не знал, кто такая Николь и откуда она пришла.
– Ах, Билли! Ты всегда был добрым мальчиком! – всплеснула руками мисс Адамс и прижала Николь к своей груди. – Я позабочусь о тебе, милая девочка.
Мисс Виктория и Николь проснулись рано утром и, не сговариваясь, начали готовить завтрак. Хозяйка пекла булочки и варила кашу, а гостья накрывала на стол. Глядя на ловкие движения девочки, мисс Адамс сказала:
– Ты видимо многое пережила, моя бедная Николь. У тебя печальные и мудрые глаза. И твой взгляд совсем не похож на взгляд женщины. Клянусь, если б я не видела твою маленькую девичью фигурку, я бы подумала, что это глаза мужчины. Ты расскажешь мне свою историю?
– Обязательно расскажу, мисс Адамс. Но не сейчас, – ответила Николь. – Может разбудим вашего сына?
– Пусть мальчик поспит ещё немного. Он так настрадался. Неудачи совершенно вымотали его. А ведь он так талантлив.
«Талантлив? – внутренне усмехнулась Николь, – Ну, ну…»
Она зашла в комнату Билла и бесцеремонно потрясла его за плечо. Тот произнёс что-то нечленораздельное и перевернулся на другой бок. Тогда она вышла из комнаты и вернулась уже с кувшином. Вода полилась на лицо молодого художника, и он вскочил, протирая сонные глаза.
– Завтрак, сэр, – с усмешкой сказала Николь и вышла из комнаты.
За завтраком мисс Виктория рассказывала о своих соседях и о жизни села. В её рассказах звучали высказывания типа: «Ах, бедная мисс Фишер, она так одинока…». «Здоровье мистера Донована совсем пошатнулось, после того, как корабль с его сыном на борту, пропал в море…». Билл почти не слушал свою маму. Он переосмысливал своё творчество. Он мечтал взять карандаш и пойти рисовать этюды в надежде, что, вдохновившись красотой природы, он сможет написать что-нибудь стоящее. Потом он сможет продать картину. Потом ещё одну. А там не за горами признание и слава… Николь же наоборот внимательно слушала мисс Адамс. Интересовалась, где живут мисс Фишер и мистер Донован.
– Ну, что моя муза, Николь, пора начинать творить, – сказал Билл, когда они после завтрака вышли на крыльцо. – Я чувствую в себе необыкновенный прилив творческих сил. Мои пальцы уже чувствуют кисть. И клянусь тебе, что я не напишу ничего мрачного. Никакого серого неба.
– Да ты возьмёшь кисть, Билли, – ответила Николь. – Малярную. И покрасишь забор своей мамы. Он уже давно обветрился, и краска зашелушилась на нём.
– Но это же не творчество! – негодующе сказал Адамс.
– Творчество будет завтра. Когда краска на заборе высохнет, ты распишешь его в стиле морского причала. И нарисуешь маяк. Обязательно маяк. Твоя мама никогда не видела моря, Билли. Неужели она не заслужила его, воспитав такого «большого» художника, как ты.
– Но я думал… – начал было говорить пристыженный художник.
– Ты назвал меня музой, Билли. А муза — это сердце творца. Слушайся своё сердце. А у меня здесь дела.
– Какие, могут быть дела у тебя здесь. Николь? – засмеялся Адамс. – Ты тут никого не знаешь.
Девочка подошла к художнику и внимательно посмотрела на него. Молчала. Биллу стало неудобно под взрослым взглядом маленькой девочки.
– Я знаю местных людей, Билли. Потому что слышу и вижу. А твой взор направлен только в себя. Пока ты не научишься слышать и видеть окружающий тебя мир — будешь красить заборы, как маляр. Большего ты пока не заслуживаешь.

Никас появился в комнате своего брата Нериоса, когда тот обедал. Братья обнялись и сели за стол. После рассказов о своей жизни Никас перешёл к главному.
– Судно называется «Изольда», Нериос. Судя по журналу в порту Копенгагена, оно останавливалось здесь для очистки днища. Ты не знаешь, куда оно направилось?
– Знаю, Никас. Судно китобойное, и матросы говорили, что направляются к берегам Мексики в Карибское море. Там они попали в шторм и их снесло на рифы. Была большая поломка и они сейчас ремонтируются в порту Тампико.
– А ты не знаешь матроса по фамилии Донован?
– Знаю, Никас. Он добрый малый. Дисциплинированный матрос, понимающий красоту. Он выполняет обязанности корабельного плотника. И все заработанные деньги отправляет отцу. Это добрый малый, – повторил Нериос.
– Он жив?
– В шторме никто не пострадал. Корабли, которые заходили в Копенгаген, рассказывали нам про «Изольду».
– О, как же я рад, Нериос. Я смогу принести хорошую новость его отцу. Тот буквально умирает от неизвестности.

Вдова секретаря художественной школы плакала, сидя на стуле перед Никасом. Крупные слёзы падали ей на кисти рук.
– Он умер, Никас, прожив на свете всего полторы тысячи лет. Он отдал художественной школе всю свою жизнь, начав там работать мальчиком-полотёром. Увольнение сильно подкосило его здоровье.
Никас плакал вместе с вдовой.
– Это всё я! Я! Это из-за меня!
– Не смей так думать, Никас! – голова гордой женщины поднялась. Слёзы высохли на её глазах. – Не смей себя винить! Мой муж, перед увольнением и после, говорил, что если он чем и гордится в своей жизни, то только тем, что воспитал такого художника-вдохновителя как ты, Никас. -Поэтому, ради памяти моего мужа, не смей отравлять свою светлую голову такими мыслями.
– Он ведь совсем не умел рисовать, – сказал Никас, успокаиваясь, – Но он так хорошо и тонко чувствовал гармонию и красоту. Он был вдумчивым и понимающим ценителем прекрасного.
– Он чувствовал приближение своей смерти, Никас. Скопив всего пол горшочка золота, он пристроил наших детей по разным мирам. Наша дочь работает гримёром в балете фей. А наш сын работает счетоводом на рынке боевых слонов. Но полгоршочка золота — это небольшая сумма. Поэтому я прозябаю в нищете. Я ведь ничего не умею, Никас. Я всегда занималась только домашним хозяйством. Воспитывала детей. И заботилась о них.
– Вам нужно в мир людей. Это не самый устроенный из миров, но люди стараются жить в добре и гармонии. И они хорошие. В каждом из них заложены такие качества, как благородство, милосердие и стремление к мирной жизни. Например, мисс Фишер. Она небогата и одинока. Но она умудряется кормить бродячих собак и раз в три месяца жертвует приходскому приюту для сирот небольшую сумму. Она мечтает взять из приюта ребёнка, но в силу её возраста и достатка, попечители отказывают ей в этом. Я разговаривал с ней. Она не прочь жить с доброй и хозяйственной компаньонкой. С такой как вы.
Вдова слушала Никаса и ростки надежды прорастали в её душе от его слов.
– О, Никас, ты так добр…
– Тут совсем немного золота, – Никас смущённо протянул вдове тощий кошелёк, – но на какое-то время хватит. Это от меня и моего брата Нериоса. Мы очень любили вашего мужа. У мисс Фишер немного земли, да и та почти бесплодна, но ведь мы, в мире гномов, умеем превращать бесплодную землю в цветущие сады. Много работы и немного магии — и у вас с вашей компаньонкой получится жить в благосостоянии. Советую вам принять образ сорокалетней, по людским меркам, женщины. Может попечители приюта, позволят усыновить сироту. И тогда в мире людей станет на одного счастливого человека больше. И, да… В мире людей я тринадцатилетняя девочка по имени Николь. Вы узнаете меня по глазам.

Билл Адамс был горд. За те два дня, что отсутствовала Николь, он покрасил сплошной забор своей мамы белой краской и нарисовал на нём море, причал и маяк. Чайки парили над волной. Тень скалы падала на причал. Корабль с белоснежными парусами входил в порт. Мисс Адамс умилялась, и была благодарна сыну. Сосед, мистер Донован, который получил радостную весть о сыне, попросил нарисовать на его доме многоцветие Карибского моря, и его сына – корабельного плотника на корабле. Мисс Фишер прислала компаньонку с пирогом из молодых кислых яблок. Пирог на вкус получился не очень, но мисс Адамс послала в ответ пакет семян абхазских груш. Билл Адамс был горд. Его рисунок сплотил соседей. Он даже думал, что его приезд в село и сила его творчества позволила соседям вдохновиться на получение приятных известий. У мисс Фишер отыскалась дальняя родственница, которая стала её компаньонкой. А к мистеру Доновану приехал инженер-корабельщик с Копенгагена и сообщил, что его сын жив и находится в Мексике.

Николь появилась, как всегда, неожиданно. На её туфлях не было следов пыли сельских дорог, но Билл уже привык не удивляться. Тем более, что ему хотелось похвастаться.

– Ну вот, моя муза, я выполнил твоё задание. Всё как ты просила. Маяк, причал, море, корабль…

Николь внимательно посмотрела на картину. Потом отошла от забора и посмотрела издали. Она молчала. Минуты тянулись томительно. Билл начал нервничать.
– Ну что?! – не выдержав вскричал он. – Я не написал здесь серого неба, которое тебе не нравится. Не нарисовал себя, потому что ты считаешь, что это себялюбие. А ты смотришь и молчишь! Скажи!
– Что делают чайки на твоей картине, художник Билл Адамс? – наконец спросила Николь.
– Они парят над морем в потоке ветра. Украшая тем самым мой пейзаж.
– Им абсолютно всё равно на твой пейзаж, – усмехнулась Николь, – и им всё рано — красиво ли они парят или нет. Они гармоничны и созданы для полёта. И они хотят есть. И их дети хотят рыбы. И если чайки не выхватят рыбу из морской волны, то их птенцы останутся голодными. И тогда они не будут красиво парить над морем. Они придут на людские помойки. И будут искать остатки пищи людей. А это совсем не так красиво. Материнский инстинкт чаек толкнёт их копаться в людских зловонных отходах. Ты знаешь, что такое материнский инстинкт, Билл Адамс? Давно ты говорил мисс Виктории, что любишь её?
– Ну она знает, – растерялся художник, – я, вроде, говорю…

– Последний раз, ты сказал это, когда она приехала к тебе в Лондон и заложила дом у ростовщика. На эти деньги ты накупил дорогого багета, холста, красок и ящик абсента. Потому что подумал, что, меняя своё состояние алкоголем, ты будешь писать лучше. Ещё ты снял большую студию и арендовал выставочный зал в самом центре столицы Великобритании. Твоё себялюбие требовало самого лучшего. А о доме для чаек, для их птенцов и, подсознательно, о доме своей матери — ты не позаботился. Твоя скала на картине монументальна. Ни одного гнезда. Ни одной трещинки, куда бы чайки могли бы отложить яйца.

Николь говорила и на её лице явно проступали мужские черты. Но Билл не замечал их. Ему было стыдно. Он учился. Учился жить и видеть.

– Маяк — это свет надежды для моряков, которые находятся в море по несколько месяцев. Когда его огни показываются на горизонте, то зажигается огонь в их сердцах. Они радуются, что смогут ступить на землю. Выпить по несколько кружек эля. Увидеть новые лица. Чтоб снова уйти работать в море. А твой маяк — это схематичное изображение высокого здания на берегу. Никакой функциональности, одна необоснованная красота. Какой фарватер у входа в порт? Что привёз на причал корабль с белоснежными парусами? Или чем он хочет загрузится? Его корма слишком высоко над морем, значит в трюмах пусто. Как зовут жену капитана и сколько у них детей? Эти вопросы должны звучать в твоей голове, Билли. Мысли и жизнь каждого матроса ты должен знать. И тогда твои чайки оживут и будут парить низко над морем, чтобы, схватив рыбу, накормить своих птенцов в гнезде. А капитан не накажет юнг, потому что подумает о своём сыне. А маяк будет светить, освещая улыбкой, обветренные мужские лица моряков.

Николь замолчала. Выражение лица Билла излучало целую гамму чувств. Он вдруг — увидел. В большом смысле слова – Увидел.

– Сегодня ты покрасишь забор снова, Билли. И начнёшь картину заново. И потратишь на неё не один день, а целую жизнь. Ты будешь маяться, входя к себе в дом. Будешь дополнять эту картину деталями и злиться каждому неверному мазку. У тебя впереди будет много картин, но эта будет сниться тебе по ночам. Это труд, Билли. Быть художником – это работа. Не всегда приносящая доход и удовлетворение конечным результатом. Но это жизнь. Та жизнь, что мы выбрали сами. А теперь — бери ведро и белую краску и закрась эту мазню. А то мне, как твоей музе стыдно.

Спустя сорок лет после этого разговора знаменитому художнику Биллу Адамсу поставили смертельный диагноз, и в его особняк приехали два его ученика. Проститься с любимым учителем. Один остановился в доме своей приёмной матери мисс Фишер, где обнял её компаньонку, и поцеловал портрет той, что забрала его из приюта много лет назад. Этот портрет он написал, когда заканчивал художественную школу. Это была его дипломная работа. Мама на картине стояла в грушевом саду и счастливо улыбалась.

Второй ученик ждал своего учителя перед мастерской. Он знал, что нельзя входить в студию пока учитель работает. Но ему не терпелось показать ему свою новую картину. Он вошёл. Билл Адамс сидел в кресле и думал над выражением глаз юной пастушки. Он проживал её недолгую жизнь. На звук шагов ученика он обернулся, и взгляд его упал на картину. На ней был нарисован Лондонский мост, тёмные воды Темзы, человек за перилами и в свете молнии — молоденькая девочка с мудрыми глазами.

Художник-вдохновитель Никас писал созревшую оливковую ветвь и гусеницу, поедающую один из плодов. Небо Греции посылало правильный свет, а его натурщица – гусеница – не спешила отказываться от угощения, размеренно и спокойно погружаясь в плод. Они были довольны друг другом. Они никуда не спешили.